В левом движении не утихают страсти по поводу готовящегося российскими законодательными органами закона о просветительской деятельности. Закон уже был одобрен Государственной Думой в 3-ем чтении, следующий этап - рассмотрение закона Советом Федерации. Если закон будет принят и войдёт в силу, то последствия будут тяжёлыми для всех левых активистов и сочувствующих им людей. В двух словах описывая суть данного закона, необходимо указать, что понятия «просветительской деятельности» и «порядка контроля» за ней настолько неточны и не имеют конкретики, что у властей развязываются руки для дальнейшего давления и даже уничтожения любого проявления свободы информации и информационной деятельности, что также отразится на науке и образовании. Данные обстоятельства указывают на то, что под угрозой будут находиться любые проявления информационной активности, в том числе марксистские кружки, лектории, кинопоказы, просветительские мероприятия и т.д. На горизонте действительно появляется перспектива того, что подобная деятельность вынуждена будет проходить процедуры лицензирования и "согласования" государством. Приглашение же иностранного лектора тем более ставится под сомнение. Вопиющий беспредел со стороны властей не должен остаться без внимания. Мы призываем всех левых активистов, всех участников кружков, групп и организаций распространять информацию о готовящемся законе, о его тяжёлых последствиях для левого движения, а также объединять свои усилия для того, чтобы показать как можно большему числу людей намерения государства превратить информационную деятельность в собственную монополию.

Не так давно из мест лишения свободы освободился Виктор Мохов - маньяк, удерживающий в плену и насиловавший двух несовершеннолетних девушек. Вместо предоставления потерпевшим девушкам защиты и ограничения действий маньяка в отношении их, мы видим обратную картину - Мохов получает в распоряжение медиа-ресурсы для личных целей. В нашумевшем интервью с Ксенией Собчак маньяк угрожал жертвам насилия "помочь зачать ребёнка" и признавался им "в любви". Кроме этого, за своё интервью он получил весомые денежные гонорары. Полиция закрывает глаза на происходящее, пострадавшие девушки не чувствуют себя в безопасности, а маньяк, благодаря медиа-огласке, чувствует вседозволенность. Но главная проблема состоит в том, что это только один из многих случаев, когда вышедшие на свободу преступники продолжают воздействовать на свои бывшие жертвы и угрожать им. Сколько их всего по стране? Для того, чтобы защитить жертв насилия и сделать жизнь в стране безопаснее, инициативная группа требует изменить правила административного надзора за убийцами и насильниками. Список возможных решений из текста петиции: 1. Охранные ордера, запрещающие преступникам разыскивать пострадавших и их близких, приближаться к ним, общаться и переписываться, подсылать вместо себя третьих лиц. 2. База данных осужденных за тяжкие насильственные преступления в сфере половой свободы и половой неприкосновенности, а также база данных людей, привлеченных к ответственности за домашнее насилие. 3. Оповещение пострадавших о месте пребывания их насильника, когда преступник выходит на свободу, а также электронные браслеты, позволяющие отслеживать передвижения убийц и насильников. Педофил не должен иметь возможности подойти к школе или детскому садику, а похититель — к своей жертве. 4. Анонимизация пострадавших для насильника (государственная защита переживших насилие, включая адрес проживания, матримониальный статус, данные членов семьи, место работы), если сами пострадавшие обращаются за такой анонимизацией. 5. Защита неприкосновенности частной жизни пострадавших от насилия (запрет осужденному за тяжкие насильственные преступления в сфере половой свободы и половой неприкосновенности рассказывать публично подробности совершенного им преступления с точки зрения подробностей жизни пострадавших, их характеров, иных подробностей, касающихся неприкосновенности частной жизни пострадавших). 6. Запрет насильникам заниматься популяризацией совершенных ими преступлений и получать от этого финансовую выгоду в виде гонораров за свои книги, выступлений в СМИ и иных действий публичного характера. Государство должно защищать жертв преступлений и следить за теми, кто их совершил. Подпишите петицию — пусть наши с вами голоса услышат!

Мало какие вопросы вызывали в марксистских кругах больше дискуссий, чем вопрос об отношениях между партией и классом. Вероятно, в язвительных спорах на эту тему было вызвано больше огня, чем в любых других. Из поколения в поколение бросаются одни и те же эпитеты – «бюрократ», «заменитель», «элитарный», «самодержец». Однако принципы, лежащие в основе таких дебатов, обычно путаются. И это несмотря на важность затронутых вопросов. Например, раскол между большевиками и меньшевиками, возникший по поводу характера организации партии в 1903 году, застал многих из тех, кто оказался по другую сторону баррикад от Ленина в 1917 году в его фракции (например, Плеханова), в то время как против него в 1903 году были революционеры уровня Троцкого и Розы Люксембург. И эта путаница не была единичным случаем. Это было постоянной чертой революционной дискуссии. Стоит вспомнить высказывания Троцкого на II конгрессе Коминтерна в ответ на утверждение Поля Леви о том, что рабочие массы Европы и Америки понимают необходимость партии. Троцкий указывает, что ситуация гораздо сложнее, чем кажется: «Если вопрос поставлен абстрактно, то я вижу, с одной стороны, Шейдемана, а с другой – американские, французские или испанские синдикаты, которые не только хотят бороться с буржуазией, но, в отличие от Шейдемана, действительно хотят оторвать ей голову, - поэтому я говорю, что предпочитаю вести обсуждение с этими испанскими, американскими или французскими товарищами, чтобы доказать им, что партия необходима для выполнения возложенной на них исторической миссии ... Я постараюсь доказать им это по-товарищески, на основе собственного опыта, а не противопоставляя им многолетний опыт Шейдемана, говорящего, что для большинства вопрос уже решен ... Что общего между мной и Реноделем, прекрасно понимающим необходимость партии, или Альбером Томасом и другими господами, которых я даже не хочу называть "товарищами", чтобы не нарушать правил приличия?» [1] Трудность, на которую ссылается Троцкий, – что и меньшевики, и большевики ссылаются на “необходимость партии", хотя они имеют в виду совершенно разные вещи, - усугубилась в последующие годы подъемом сталинизма. Словарь большевизма был взят и использован в целях, совершенно противоположных тем, которые его формулировали. Однако слишком часто те, кто продолжал революционную традицию, противостоящую как сталинизму, так и социал-демократии (в современном её понимании - примечание СТ), не принимали всерьез тезисы Троцкого в 1920 году. Они часто опирались на “опыт”, чтобы доказать необходимость партии, хотя это был опыт сталинизма и социал-демократии. Из этого аргумента следует, что большая часть дискуссий даже в революционных кругах является, как следствие, дискуссией за или против в основном сталинских или социал-демократических концепций организации. Мы будем считать, что организационные взгляды, имплицитно развитые в трудах и действиях Ленина, радикально отличаются от обеих этих концепций. Это было затемнено сталинским принижением теории и практики Октябрьской революции и тем, что развитие большевистской партии происходило в условиях нелегальности и часто аргументировалось на языке ортодоксальной социал-демократии. Социал-демократический взгляд на отношения партии и класса Классические теории социал–демократии, которые до 1914 года никто из марксистов принципиально не оспаривал, по необходимости отводили партии центральную роль в развитии социализма. Ибо это развитие рассматривалось, по существу, как непрерывный и плавный рост организации и сознания рабочего класса при капитализме. Даже такие марксисты, как Каутский, которые отвергали идею постепенного перехода к социализму, признавали, что в настоящее время необходимо постоянно наращивать организационную мощь и электоральную поддержку. Рост партии был необходим для того, чтобы при неизбежном переходе к социализму, будь то через выборы или через оборонительное насилие со стороны рабочего класса, существовала партия, способная взять на себя и сформировать основу нового государства (или обновленного старого). Развитие массовой рабочей партии рассматривается как неизбежное следствие тенденций капиталистического развития. «Все больше растет число пролетариев, все громаднее армия лишних рабочих, все острее противостояние между эксплуататорами и эксплуатируемыми» [2], кризисы «естественно происходят во все большем масштабе» [3], «большинство людей все глубже погружается в нужду и нищету» [4], «промежутки процветания становятся все короче, продолжительность кризисов все длиннее». Это приводит все большее число рабочих «в инстинктивную оппозицию существующему порядку». Социал-демократия, опирающаяся на «самостоятельное научное исследование буржуазных мыслителей», существует для того, чтобы поднять рабочих на ту ступень, где они имеют «ясное понимание социальных законов». Такое движение, «выросшее из классовых антагонизмов ... не может встретить никаких других поражений, кроме временных, и должно в конечном счете победить». [9] «Революции совершаются не по своей воле ... Они приходят с неизбежной необходимостью». Центральным механизмом этого развития являются парламентские выборы (хотя даже Каутский играл с идеей Всеобщей стачки в период непосредственно после 1905-1906 гг.). «У нас нет оснований полагать, что вооруженное восстание приведёт нас к социализму... скорее, он (парламент) является самым мощным рычагом, который может быть использован для поднятия пролетариата из его экономической, социальной и моральной деградации. Он перестает быть простым орудием в руках буржуазии» [13]. «В конечном счете такая деятельность должна привести к организации рабочего класса и к такому положению, когда социалистическая партия будет иметь большинство и сможет сформировать правительство... (Рабочая партия) должна иметь своей целью завоевание правительства в интересах класса, который она представляет. Экономическое развитие естественным образом приведет к достижению этой цели» [14].] Эта перспектива не только легла в основу большинства социалистических действий в Западной Европе за 40 лет до Первой мировой войны, но и теоретически почти не оспаривалась, по крайней мере, левыми. Удивление Ленина поддержкой СДПГ войны хорошо известно. Не так часто, однако, понимается тот факт, что даже левые критики Каутского, такие как Роза Люксембург, не отвергли основ теории отношения партии к классу и подразумеваемого развития классового сознания. Их критика каутскианства, как правило, оставалась в рамках общей теоретической базы, обеспечиваемой каутскианством. Для социал-демократа главным является то, что партия представляет класс. Вне партии у рабочего нет сознания. Действительно, сам Каутский, казалось, испытывал почти патологический страх перед тем, что рабочие будут действовать без партии, и перед связанной с этой опасностью «преждевременной» революции. Таким образом, это должна была быть партия, которая берет власть. Другие формы организации и деятельности рабочего класса могут помочь, но должны быть подчинены носителю политического сознания. «Это «прямое действие» профсоюзов может эффективно действовать только как вспомогательное и подкрепляющее, а не заменяющее парламентское действие» [15]. Революционные левые и социал-демократические теории Ни одна из дискуссий, имевших место по вопросам организации партии до 1917 года, не может иметь никакого смысла без понимания того, что этот социал-демократический взгляд на отношения партии и класса нигде не оспаривался открыто (за исключением анархистов, отвергавших всякое понятие партии). Ее предположения разделяли даже такие, как Роза Люксембург, выступавшие против ортодоксальной социал-демократии с точки зрения массовой самодеятельности рабочего класса. Это был не просто теоретический провал. Это вытекало из исторической ситуации. Парижская коммуна была тогда единственным опытом власти рабочего класса, да и то всего два месяца в преимущественно мелкобуржуазном городе. Даже революция 1905 года дала лишь самое зачаточное выражение того, как на самом деле будет организовано рабочее государство. Основные формы рабочей власти – Советы – ещё не были признаны. Так, Троцкий, который был председателем Петроградского Совета в 1905 году, не упоминает о них в своем анализе уроков 1905 года, «Итоги и перспективы». Фактически единственный, кто предвидел социалистическое содержание русской революции, Троцкий, не смог предвидеть, какую форму она примет. «Революция есть прежде всего вопрос власти – не государственной формы (учредительное собрание, республика, Соединенные штаты), а социального содержания правительства». [16] Подобное упущение было и в ответе Розы Люксембург на Массовую забастовку 1905 года. Только после Февральской революции Совет занял центральное место в трудах и мыслях Ленина. [17] Революционные левые никогда полностью не принимали позицию Каутского, видевшего именно в партии непосредственного предтечу рабочего государства. Например, в работах Люксембурга признается консерватизм партии и необходимость выхода масс за ее пределы с самого раннего периода. Но никогда не было явного отказа от официальной социал-демократической позиции. Но без теоретического выяснения отношений между партией и классом не может быть ясности в вопросе о необходимой внутренней организации партии. Без отказа от социал-демократической модели не могло быть и зарождения реальной дискуссии о революционной организации. Наиболее ярко это проявляется в случае с Розой Люксембург. Было бы неправильно попасть в ловушку (тщательно расставленную как сталинистами, так и будущими последователями Люксембурга), приписав ей теорию «стихийности», «игнорирующую необходимость партии». Во всех ее работах подчеркивается необходимость партии и положительная роль, которую она должна играть: «В России Социал-демократическая партия должна своими силами восполнить целый исторический период. Она должна вывести русских пролетариев из их нынешнего «атомизированного» состояния, которое продлевает самодержавный режим, к классовой организации, которая помогла бы им осознать свои исторические цели и подготовить их к борьбе за достижение этих целей». [19] «Задача социал-демократии состоит не в технической подготовке и руководстве массовыми стачками, а прежде всего в политическом руководстве всем движением». [20] «Социал-демократы — самый просвещенный, самый сознательный авангард пролетариата. Они не могут и не смеют ждать, фаталистически сложив руки, наступления «революционной ситуации»». [21] И все же в работах Люксембурга о роли партии постоянно присутствует двусмысленность. Она была озабочена тем, чтобы руководящая роль партии не была слишком велика, ибо она определила это как «благоразумную позицию социал–демократии». Она отождествляла «централизм», который считала так или иначе необходимым («Социал-демократия, как правило, враждебна любому проявлению местничества или федерализма» [23]), с «консерватизмом, присущим такому органу», т. е. такая двусмысленность не может быть понята без учета конкретной ситуации, которая действительно волновала Люксембург. Она была ведущим членом СДПГ, но всегда испытывала беспокойство по поводу ее специфики работы. Когда Роза действительно хотела проиллюстрировать опасность централизма, она ссылалась именно на это: «Нынешняя тактическая политика германской социал-демократии завоевала всеобщее уважение своей гибкостью и твердостью. Это признак тонкой адаптации нашей партии к условиям парламентского режима ... Однако само существование этого приспособления уже закрывает перед нашей партией более широкие горизонты». Блестяще предсказывая то, что должно было произойти в 1914 году, она не начинает объяснять происхождение растущего склероза и ритуализма СДПГ, не говоря уже о том, чтобы указать способы борьбы с этим. Сознательные активисты и группы не могут противостоять этой тенденции. Ибо «такая инерция в значительной степени обусловлена тем, что в вакууме абстрактных гипотез неудобно определять линии и формы несуществующих политических ситуаций». Бюрократизация партии рассматривается как неизбежное явление, преодолеть которое может только ограничение степени сплоченности и эффективности партии. Не особая форма организации и сознательного направления, а организация и сознательное направление как таковые ограничивают возможности «самосознательного движения большинства в интересах большинства». «Бессознательное предшествует сознательному. Логика истории предшествует субъективной логике людей, участвующих в историческом процессе. Тенденция состоит в том, что руководящие органы социалистической партии играют консервативную роль». [26] В этом аргументе есть правильный и важный элемент: тенденция к тому, что некоторые организации не могут (или не хотят) реагировать на быстро меняющуюся ситуацию. Достаточно вспомнить максималистское крыло Итальянской социалистической партии в 1919 году, весь «центр» II интернационала в 1914 году, меньшевиков-интернационалистов в 1917 году или КПД в 1923 году. Даже в Большевистской партии была очень сильная тенденция к проявлению такого консерватизма. Но Люксембург, поставив диагноз, не делает никаких попыток найти его источник, кроме как в эпистемологических обобщениях, или ищет организационные средства. Есть сильный фатализм в ее надежде, что «бессознательное» сможет исправить «сознательное». Несмотря на свою исключительную чувствительность к своеобразным темпам развития массового движения, особенно в Массовой забастовке, она уклоняется от попыток выработать ясное представление о том, какая политическая организация может обуздать такое стихийное развитие. Парадоксально, но этот самый ярый критик бюрократического ритуализма и парламентского кретинизма выступал в дебатах 1903 года именно за ту фракцию русской партии, которая должна была стать наиболее совершенным историческим воплощением этих недостатков: за меньшевиков. В Германии политическая оппозиция каутскизму, развивавшаяся уже на рубеже веков и полностью сформировавшаяся к 1910 году, еще пять лет не принимала конкретных организационных форм. Существуют значительные параллели между позицией Люксембург и позицией Троцкого вплоть до 1917 года. Он тоже очень хорошо осознает опасность бюрократического ритуализма: «Работа агитации и организации в рядах пролетариата имеет внутреннюю инерцию. Европейские социалистические партии, особенно крупнейшая из них, Немецкая социал-демократическая партия, развивали инерцию по мере того, как большие массы принимали социализм, а большие массы становились организованными и дисциплинированными. Вследствие этого социал-демократия, как организация, воплощающая политический опыт пролетариата, может в известную минуту стать прямым препятствием для открытого конфликта между рабочими и буржуазной реакцией». [27] И снова его революционный дух приводит его к недоверию ко всякой централизованной организации. Ленинская концепция партии может, по мнению Троцкого в 1904 году, привести лишь к тому, что: «Организация партии подменяет собой партию в целом, затем Центральный комитет подменяет собой организацию, и, наконец, “диктатор” подменяет собой Центральный комитет». [28] Но для Троцкого реальные проблемы власти рабочего класса могут быть решены только, «путем систематической борьбы между ... многими тенденциями внутри социализма, тенденциями, которые неизбежно проявятся, как только пролетарская диктатура поставит десятки и сотни новых ... проблем. Никакая сильная «властная» организация не сможет подавить эти тенденции и противоречия...» [29] Однако страх Троцкого перед организационной жесткостью заставляет его поддерживать и ту тенденцию внутрипартийной борьбы в России, которая исторически оказалась наиболее напуганной стихийностью массовых выступлений. Хотя ему предстояло все более отдаляться от меньшевиков политически, он начал создавать оппозиционную им организацию лишь очень поздно. Был ли он прав или нет в своей критике Ленина в 1904 году (и мы считаем, что он был неправ), он смог стать эффективным историческим актором только в 1917 году, вступив в партию Ленина. Если организация действительно порождает бюрократию и инерцию, то Люксембург и молодой Троцкий были, несомненно, правы в том, что необходимо ограничить стремление революционеров к централизму и сплоченности. Но важно принять все последствия этой позиции. Самым важным должен быть исторический фатализм. Отдельные люди могут бороться среди рабочего класса за свои идеи, и эти идеи могут быть важны для того, чтобы дать рабочим необходимую сознательность и уверенность для борьбы за свое собственное освобождение. Но революционеры никогда не смогут создать организацию, способную дать им эффективность и сплоченность в действии, сравнимые с теми, кто имплицитно принимает нынешние идеологии. Если это неизбежно ограничивает самодеятельность масс, то «бессознательное» предшествует «сознательному». В результате приходится ждать «спонтанного» развития событий в массах. Между тем можно было бы мириться и с теми организациями, которые существуют в настоящее время — даже если не соглашаться с ними политически, как с наилучшими из возможных —как с максимальным настоящим выражением стихийного развития масс . Ленин и Грамши о партии и классе В трудах Ленина присутствует постоянное неявное признание проблем, которые так волнуют Люксембург и Троцкого, но нет того же фатализма, которому они поддаются. Растет признание того, что проблемы бюрократизации порождает не организация как таковая, а конкретные формы и аспекты организации. Только после Первой мировой войны, а затем и событий 1917 года, Ленин начал четко замечать радикально новые концепции, которые он сам разрабатывал. Даже тогда они не были полностью разработаны. Разрушение русского рабочего класса, крах любой значимой советской системы (т.е. основанной на реальных рабочих советах) и подъем сталинизма задушили обновление социалистической теории. Бюрократия, возникшая в результате уничтожения и деморализации рабочего класса, взяла на себя теоретические основы революции, исказив их в ложную идеологию, оправдывая свои собственные интересы и преступления. Ленинский взгляд на то, что такое партия и как она должна функционировать по отношению к классу и его институтам, не успел достаточно четко определиться в противовес старым социал-демократическим концепциям, как он снова был затемнен уже новой сталинской идеологией. Однако многие концепции Ленина были приняты итальянцем Антонио Грамши и получили четкую и согласованную теоретическую форму. Комментаторы Ленина обычно игнорируют то, что на протяжении всей его деятельности было развито две взаимосвязанные и взаимодополняющие концепции, которые для поверхностного наблюдателя кажутся противоречивыми. Во-первых, постоянное внимание на возможность внезапных преобразований сознания рабочего класса, на возможность неожиданного всплеска, который характеризует самореализм рабочего класса, на глубоко укоренившиеся инстинкты рабочего класса, которые приводят его к началу отказа от привычек авторитета и подчинения. «В истории революций выделяются противоречия, которые созревали на протяжении десятилетий и столетий. Вся жизнь становится необычайно насыщенной. Массы, которые всегда стояли в тени и поэтому часто презирались поверхностными наблюдателями, выходят на политическую арену в качестве активных участников... Эти массы предпринимают героические усилия, чтобы подняться на высоту и справиться с гигантскими задачами мирового значения, навязанные им историей; и какими бы великими ни были индивидуальные поражения, какими бы сокрушительными ни были реки крови и тысячи жертв, ничто никогда не сравнится по значимости с этой прямой подготовкой, которую массы и классы получают в ходе самой революционной борьбы» (31) «... Мы в состоянии оценить важность медленной, устойчивой и зачастую незаметной работы политического образования, которую социал-демократы всегда проводили и всегда будут проводить. Но мы не должны допустить в нынешних условиях большую опасность – отсутствие веры в силы народа. Мы должны помнить, какую огромную образовательную и организационную силу имеет революция, когда могучие исторические события выносят человека на улицу из его отдаленного чердака или подвального угла, и делают из него гражданина. Месяцы революции иногда воспитывают граждан быстрее и в большей мере, чем десятилетия политического застоя» (32) «Рабочий класс инстинктивно, спонтанно Социал-демократический» (33) «Особое состояние пролетариата в капиталистическом обществе приводит к стремлению рабочих к социализму; союз их с Социалистической партией вырывается со спонтанной силой на самых ранних стадиях движения» (34) Даже в худшие месяцы после начала войны в 1914 году он мог написать: «Объективная созданная войной ситуация ... неизбежно порождает революционные чувства; она закаляет и просветляет всех лучших и наиболее сознательных в классе пролетариев. Внезапное изменение настроения масс не только возможно, но становится все более вероятным...» (35) В 1917 году эта вера в массы приводит его в апреле и в августе-сентябре в конфликт с собственной партией: «Ленин не раз говорил, что массы левее самой партии. Он знал, что в своих низах партия была слева от своего верхнего слоя «старых большевиков»» (36) В связи с «Демократической конференцией» он также писал: «Мы должны привлечь массы к обсуждению этого вопроса. Сознательные рабочие должны взять этот вопрос в свои руки, организовать дискуссию и оказать давление на «тех, кто находится на самом верху»» (37) Однако в мысли и в практике Ленина есть второй фундаментальный элемент: подчеркивание роли теории и партии как ее носителя. Наиболее известное признание этого происходит в «Что делать?», когда Ленин пишет, что «без революционной теории не может быть революционной практики». Но это тема повторяется на каждом этапе его деятельности, не только в 1903 году, но и в 1905 и 1917 годах, в котрой он проклинал неспособность партии реагировать на радикализацию масс. И для него партия сильно отличается от массовых организаций всего класса. Это всегда авангардная организация, членство в которой требует самоотверженности, которую нельзя найти у большинства рабочих. (Но это не значит, что Ленин когда-либо хотел организацию, состоящую только профессиональных революционеров). Это может показаться явным противоречием. Тем более, что в 1903 году Ленин использует аргументы, взятые из Каутского, которые подразумевают, что только партия может наполнить класс социалистическим сознанием, в то время как позже он ссылается на класс, который более «левый», чем его партия. На самом деле, однако, увидеть здесь противоречие – это не понять основы мышления Ленина по этим вопросам. Для реальной теоретической основы его аргумент в пользу партии заключается не в том, что рабочий класс не способен самостоятельно прийти к теоретическому социалистическому сознанию. В этом он признается на втором съезде РСДРП, когда отрицает слова о том, что «Ленин не принимает во внимание то, что рабочие тоже имеют долю в формировании идеологии» и добавляет, что «... «Экономисты» пошли на одну крайность. Чтобы выправить разногласия, кто-то должен был пойти в другом направлении - и это то, что я сделал» (40) Реальная основа его аргумента заключается в том, что уровень сознания в рабочем классе никогда не бывает однородным. И хотя масса рабочих быстро учится в революционной ситуации, некоторые слои рабочего класса все равно будут по-прежнему более продвинутыми, чем другие. Просто радоваться спонтанной трансформации – это принимать некритично любые временные продукты, которые она подбрасывает. Но это отражает отсталость класса, а также его движение вперед, его положение в буржуазном обществе, его потенциал дальнейшего развития для того, чтобы сделать революцию. Рабочие не роботы без идей. Если они не будут подвержены социалистическому мировоззрению вмешательством сознательных революционеров, они будут продолжать принимать буржуазную идеологию существующего общества. Это тем более вероятно, потому что это та идеология, которая проникает во все аспекты жизни в настоящее время и увековечена всеми средствами массовой информации. Даже если бы некоторые рабочие «спонтанно» пришли к полноценной научной точке зрения, они все равно будут вынуждены спорить с другими, которые этого не сделали. «Забыть о различии между авангардом и целыми массами, тяготеющих к нему, забыть о постоянном долге авангарда поднимать все более широкие слои до своего продвинутого уровня, значит просто обмануть себя, закрыть глаза на необычность наших задач и сузить эти задачи» (41) Этот аргумент не является аргументом, который может быть ограничен определенным историческим периодом. Это не то, как некоторые люди хотели бы утверждать, что относится к отсталому российскому рабочему классу 1902 года, это так же относится к рабочему классу в развитых странах сегодня. Абсолютные возможности для роста сознания рабочего класса могут быть выше в последнем, но сама природа капиталистического общества продолжает обеспечивать огромную неравномерность в рабочем классе. Отрицать это – значит путать революционный потенциал рабочего класса с его нынешним положением. Как Ленин пишет против меньшевиков (и Розы Люксембург!) В 1905 году: «Используйте меньше банальностей о развитии самостоятельной деятельности рабочих – рабочие не проявляют законченной независимой революционной деятельности - но следите за тем, чтобы вы не деморализовали неразвитых рабочих своим собственным хвостизмом» (42) «Существует два вида самостоятельной деятельности. Существует независимая деятельность пролетариата, который обладает революционной инициативой, и есть независимая деятельность пролетариата, который неразвит... Есть социал-демократы и по сей день, которые с благоговением рассматривают второй вид деятельности, которые считают, что они могут уклониться от прямого ответа на насущные вопросы дня, повторяя слово «класс» снова и снова» (43) Короче говоря: прекратите говорить о том, чего может достичь класс в целом, и начните говорить о том, как мы в рамках его развития будем действовать. Как пишет Грамши: «Чистой спонтанности в истории не существует: она совпала бы с чистым механическим действием. В «самых спонтанных» движениях элементы «сознательного направления» только неуправляемы... Существует множество элементов сознательного направления в этих движениях, но ни один из них не является преобладающим...» (44) Человек никогда не бывает без какого-либо представления о мире. Он не развивается иначе, кроме как в какой-либо коллективности. «В своем представлении о мире человек всегда принадлежит к какой-то группировке, и именно к той, что из всех социальных элементов разделяет тот же образ мышления и работы». «Человек принадлежит одновременно к многообразию масс, его собственная личность составляется странным образом. Он содержит элементы пещерного человека и принципы самого современного передового обучения, потрепанные предрассудки всех прошлых исторических фаз и интуицию будущей философии человеческой расы, объединенной во всем мире» (45) «Активный человек из масс работает практически, но не имеет четкого теоретического сознания своих действий, что также является знанием мира, поскольку он его меняет. Скорее его теоретическое сознание может противостоять его действиям. Можно сказать, что у него есть два теоретических сознания (или одно противоречивое сознание), одно неявное в его действиях, которое объединяет его со всеми его коллегами в практическом преобразовании реальности, и одно поверхностно явное или словесное, которое он унаследовал от прошлого и которое он принимает без критики... Это разделение может достичь точки, где противоречие в его сознании не позволит никаких действий, решений, никакого выбора, и производит состояние моральной и политической пассивности» (46) «...Все действия являются результатом различных стремленицй с различной степенью интенсивности, различного сознания, но однородности со всей массой коллективной воли ... Ясно, что соответствующая, неявная теория будет сочетанием убеждений и точек зрения, запутанной и неоднородной. Если практические силы, выпущенные в определенный исторический момент, должны быть эффективными и экспансивными, необходимо построить на решительной практике теорию, которая, совпадая с решающими элементами той же практики и отождествляясь с ними, ускоряет исторический процесс в действии, делает практику более однородной, последовательной, более эффективной во всех ее элементах...» (47) В этом смысле вопрос о предпочтительности «спонтанности» или «сознательного направления» становится вопросом о том: «предпочтительнее думать, не имея критического осознания, разрозненным и нерегулярным образом, другими словами, «участвовать» в представлении о мире, «навязанном» механически внешней средой, то есть одной из многих социальных групп, в которых каждый автоматически участвует с момента его вступления в сознательный мир, или предпочтительнее выработать свое собственное представление о мире сознательно и критически» (48) Партии существуют для того, чтобы действовать в этой ситуации для распространения того или иного мировоззрения и соответствующей ему практической деятельности. Они пытаются объединить в коллектив всех тех, кто разделяет тот или иной взгляд на мир, и распространить его. Они существуют, чтобы придать однородность массе людей под влиянием различных идеологий и интересов. Но они могут сделать это двумя способами. Первый Грамши характеризует способ католической церкви. Она пытается связать различные социальные классы и слои с единой идеологией. Она пытается объединить интеллектуалов и «обычных людей» в единое организованное мировоззрение. Но сделать это можно только железной дисциплиной над интеллигенцией, которая сводит их к уровню «обычных людей». «Марксизм противоречит этой католической концепции». Вместо этого он пытается объединить интеллектуалов и работников, чтобы постоянно повышать уровень сознания масс, с тем, чтобы они могли действовать по-настоящему самостоятельно. Именно поэтому марксисты не могут просто «поклоняться» спонтанности масс: это было бы копированием католиков в попытке навязать самым передовым разделам отсталость наименьшего. Для Грамши и Ленина это означает, что партия постоянно пытается заставить своих новых членов подняться до уровня понимания своих старейших. Она всегда должна уметь реагировать на «спонтанные» события класса, привлекать те элементы, которые развивают в результате этого четкое сознание. «Чтобы быть партией масс не только по названию, мы должны получить все более широкие массы, чтобы они участвовали во во всех партийных делах, неуклонно поднимать их от политического безразличия к протесту и борьбе, от общего духа протеста к принятию социал-демократических взглядов, от принятия этих взглядов до поддержки движения, от поддержки до организованного членства в партии» (49) Однако партия, способная выполнить эти задачи, не будет стороной, которая обязательно является «самой широкой». Это будет организация, которая сочетает в себе постоянную попытку вовлечь в свою работу все более широкие круги рабочих, ограничение ее членства до тех, кто готов серьезно и научно оценить свою собственную деятельность и деятельность партии в целом. Это обязательно означает, что определение того, что представляет собой член партии, имеет важное значение. Партия должна состоять не только из тех, кто хочет идентифицировать себя как принадлежащих к ней, а только из тех, кто готов принять дисциплину своей организации . В обычное время их число будет лишь относительно небольшим процентом рабочего класса; но в периоды подъема они будут расти неизмеримо. Здесь есть важный контраст с практикой в Социал-демократических партиях. Сам Ленин стоит на социал-демократических позициях только тогда, когда дело касается России до 1914 года, но его позиция ясна. Он противопоставляет свою цель – «действительно железную сильную организацию», «маленькую, но сильную партию», «всех тех, кто хочет воевать» – с «расползающимся монстром, новыми разношерстно-пестрыми элементами меньшевиков». Этим объясняется его настойчивость в том, чтобы установить данный принцип вне вопроса об условиях членства в партии, когда произошел раскол с меньшевиками. В концепции Ленина те элементы, которые он сам бережно рассматривает как исторически ограниченные, и элементы общего применения должны быть различимы. Первые касаются действия в закрытых конспиративных организациях и необходимости тщательного руководства сверху вниз партийных деятелей и т.д. «В условиях политической свободы наша партия будет построена исключительно на выборном принципе. При самодержавии это невыполнимо для коллективных тысяч рабочих, которые составляют партию» (51) Из гораздо более общего применения касается вопрос о необходимости ограничения членства в партии до тех, кто собирается принять её дисциплину. Важно подчеркнуть, что для Ленина (в отличие от многих его последователей) это не слепое признание авторитаризма. Революционная партия существует для того, чтобы дать возможность наиболее сознательным и воинственным работникам и интеллигенции участвовать в научной дискуссии в качестве прелюдии к согласованным и сплоченным действиям. Это невозможно без общего участия в партийной деятельности. Это требует ясности и точности в аргументации в сочетании с организационной решительностью. Альтернативой этому является «болото» - где элементы, мотивированные научной точностью, настолько смешаны с теми, кто безвозвратно запутался, что приводит предотвращению любых решительных действий, фактически позволяя наиболее отсталым вести за собой остальных. Дисциплиной, необходимой для таких дебатов, является дисциплина тех, кто «объединен свободно принятым решением». Если у партии нет четких границ, и если она не достаточно последовательна для осуществления решений, обсуждение ее решений, далеко не «свободных», бессмысленно. Централизм для Ленина далеко не противоположность развитию инициативы и независимости членов партии; это является предварительным условием этого. Стоит отметить, как Ленин подвел итоги своей борьбы за централизм за последние два года в 1905 году. Говоря о роли центральной организации и центральной газеты, он говорит, что результатом должно было стать: «создание сети агентов ... Что... не придется сидеть в ожидании призывов к мятежу, но будет осуществляться такая регулярная деятельность, которая гарантировала бы самую высокую вероятность успеха в случае восстания. Такая деятельность укрепит наши связи с самыми широкими массами рабочих и со всеми слоями, недовольными аристократией... Именно такая деятельность послужит культивированию способности правильно оценивать общую политическую ситуацию и, следовательно, способность выбирать надлежащий момент для восстания. Именно такая деятельность научит все местные организации одновременно отвечать на те политические вопросы, инциденты и события, которые агитируют всю Россию, и самым строгим, единообразным и целесообразным образом реагировать на эти «инциденты»...» (53) Будучи частью такой организации, рабочий и интеллектуал обучаются оценивать свою конкретную ситуацию в соответствии с научной социалистической деятельностью тысяч других. «Дисциплина» означает признание необходимости соотносить индивидуальный опыт с общей теорией и практикой партии. Как таковое это не противоречит, а является необходимым условием способности делать независимые оценки конкретных ситуаций. Именно поэтому «дисциплина» для Ленина не означает сокрытие различий, которые существуют внутри партии, а скорее разоблачение их в полном свете, с тем, чтобы аргументированно приводить их к единству. Только таким образом масса членов может делать научные оценки. Партийный орган должен быть открыт для мнений тех, кого он считает непоследовательными. По нашему мнению, необходимо сделать все возможное, — даже если это предполагает определенные отходы от аккуратных моделей централизма и от абсолютного послушания дисциплине, - для того, чтобы эти группы могли высказаться и дать возможность всей партии взвесить важность или неважность этих различий и определить, где, как и с чьей стороны проявляется непоследовательность. (54) Короче говоря, важно то, что в партии есть политическая ясность и твердость, с тем, чтобы все ее члены были привлечены к обсуждению и понимали актуальность своей собственной деятельности. Поэтому абсурдно то, что пытались сделать меньшевики — и как это до сих пор делают некоторые — абсурдно путать партию с классом. Класс в целом постоянно занимается бессознательным противодействием капитализму; партия – это та его часть, которая уже находится в сознании и объединяется, чтобы попытаться дать сознательное направление борьбе остальных. Её дисциплина – это не то, что навязывается сверху вниз, а то, что добровольно принимается всеми теми, кто участвует в её решениях и действует для их осуществления. Социал-демократическая партия, Большевистская партия и Сталинская партия Теперь мы видим разницу между концепцией партии, которую разработал Ленин, и Социал-демократической концепцией партии, которую одновременно предусмотрели и опасались Роза Люксембург и Троцкий (до 1917 года — примечание СТ). Последнее считалось партией всего класса единовременно. Приход к власти класса должен был стать захватом власти партией. Все тенденции в классе должны были быть представлены в ней. Любой раскол внутри партии должен был рассматриваться как раскол внутри класса. Централизация, хотя и признавалась необходимой, вызывала страх как централизация сверх и против стихийной активности класса. И все же именно в партии такого типа больше всего развивались «самодержавные» тенденции, против которых предостерегала Люксембург. Ибо внутри такой партии наблюдалась путаница членов и сочувствующих, массивный аппарат, необходимый для того, чтобы удержать вместе массу только частично политизированных членов в ряде социальных действий, привел к смягчению политических дебатов, отсутствию политической серьезности, что, в свою очередь, уменьшило способность членов делать независимые политические оценки, увеличило потребность в аппаратном участии. Без организационной централизации, направленной на придание ясности и решительности политическим разногласиям, независимость рядовых членов неизбежно была бы навсегда подорвана. Узы личной привязанности или уважения к авторитетным лидерам становятся более важными, чем научная, политическая оценка. В болоте, в котором никто не идет по ясной дороге, даже если это неверная дорога, нет никакого спора о том, какая из дорог правильная. Отказ связывать организационные связи с политическими оценками, даже если это делается с благородным намерением сохранить «массовую партию», неизбежно приводит к тому, что организационные лояльности заменяют политические. Это, в свою очередь, повлекло за собой неспособность действовать самостоятельно при противодействии со стороны «старых» коллег (самым ярким примером этой тенденции был, несомненно, Мартов в 1917 году). Важно понимать, что сталинская партия также не является разновидностью большевистской. В ней также доминировали организационные структуры. Важна была приверженность организации, а не ее политике. Теория здесь существует для того, чтобы оправдать внешне обусловленную практику, а не наоборот. Организационная лояльность аппарата отвечает за политические решения (которые, в свою очередь, связаны с потребностями российского государственного аппарата). Стоит отметить, что в России действительная победа аппарата над партией требовала именно привлечения в партию сотен тысяч «сочувствующих», разбавления «партии» «классом». В лучшем случае политически неуверенные в себе кадры поплняли ряды партии. «Ленинский призыв» был рассчитан на то, что такие кадры будут слепо или почти слепо подчиняться аппарату. Партия, созданная по ленинской концепции, не страдает от тенденции к бюрократическому контролю именно потому, что она ограничивает свое членство теми, кто готов быть достаточно серьезным и дисциплинированным, чтобы взять политические и теоретические вопросы в качестве отправной точки и подчинить им всю свою деятельность. Но не подразумевает ли это очень элитарную концепцию партии? В некотором смысле так оно и есть, хотя в этом виновата не партия, а сама жизнь, порождающая неравномерное развитие сознания рабочего класса. Партия, чтобы быть эффективной, должна стремиться к вербовке тех, кого она считает наиболее «продвинутыми». Она не может снизить свой собственный уровень науки и сознания только для того, чтобы не быть «элитой». Она не может, например, признать, что рабочие-шовинисты «так же хороши», как и члены интернационалистской партии, чтобы принимать во внимание «самодеятельность» класса. Но быть «авангардом» - это не то же самое, что подменять свои собственные стремления, политику или интересы интересами класса. Здесь важно видеть, что для Ленина не партия зародыш рабочего государства, а Рабочий Совет. Рабочий класс в целом будет вовлечен в организации, составляющие его государство, как наиболее отсталые, так и наиболее прогрессивные элементы - «Каждый повар будет править». В главном труде Ленина о государстве, партия почти не упоминается. Функция партии состоит не в том, чтобы быть государством, а в том, чтобы вести постоянную агитацию и пропаганду среди наиболее отсталых элементов класса, чтобы поднять их самосознание и уверенность в себе до такой степени, чтобы они одновременно создавали рабочие советы и боролись за свержение форм организации буржуазного государства. Советское государство есть высшее конкретное воплощение самодеятельности всего рабочего класса; партия есть та часть класса, которая наиболее сознает всемирно-исторические последствия этой самодеятельности. Функции рабочего государства и партии должны быть совершенно разными... Нужно представлять все многообразные интересы всех слоев – географических, промышленных и т.д. Государство должно признать в своем способе организации всю разнородность класса. Партия же строится вокруг тех вещей, которые объединяют класс на национальном и международном уровнях. Она постоянно стремится путем идеологического убеждения преодолеть разнородность класса. Она касается национальных и международных политических принципов, а не местнических интересов отдельных групп трудящихся. Она может только убедить, а не принудить их принять её руководство. Организация, занимающаяся участием в революционном свержении капитализма рабочим классом, не может и помыслить о том, чтобы подменить собой органы прямого господства этого класса. Такая перспектива доступна только социал-демократической или сталинской партии (и те, и другие слишком боялись массовой самодеятельности, чтобы пытаться подменить ее революционной практикой в передовых капиталистических странах). Существующая при капитализме революционная организация неизбежно будет иметь совершенно иную структуру, чем то рабочее государство, которое возникнет в процессе свержения капитализма. Революционная партия должна будет бороться внутри института рабочего государства за свои принципы против тех, у которых они противоположны; это возможно только потому, что она сама по себе не является рабочим государством. [56] Это позволяет нам видеть, что ленинская теория партии и его теория государства не являются двумя отдельными сущностями, которые можно рассматривать изолированно друг от друга. Пока он не разработал теорию государства, он склонен был рассматривать большевистскую партию как своеобразное приспособление к российским условиям. При социал-демократической (а затем и сталинской) концепции превращения партии в государство вполне естественно, что подлинно революционные и потому демократические социалисты не хотят ограничивать партию наиболее передовыми слоями класса, даже если признается необходимость такой организации наиболее сознательных слоев. Этим объясняется двусмысленность Розы Люксембург в вопросе политической организации и теоретической ясности. Она позволяет ей противопоставить «ошибки, допущенные подлинно революционным движением», «непогрешимости умнейшего центрального комитета». Но если партия и институты классовой власти различны (хотя одно, безусловно, влияет на другое), то «непогрешимость» одного является центральным компонентом процесса, посредством которого другой учится на своих ошибках. Это видит Ленин. Именно Ленин извлекает уроки, а не (по крайней мере, до самого конца своей жизни) Люксембург. Неверно, что «Для марксистов в передовых индустриальных странах исходная позиция Ленина может служить гораздо меньшим ориентиром, чем позиция Розы Люксембург ...» [57] Необходимо еще построить организацию революционных марксистов, которая подвергнет научному анализу свое положение и положение класса в целом, будет беспощадно критиковать свои собственные ошибки и, участвуя в повседневной борьбе рабочих масс, будет пытаться повысить их самостоятельную самодеятельность, неустанно противодействуя их идейному и практическому подчинению старому обществу. Реакция против отождествления классовой и партийной элиты со стороны как социал-демократии, так и сталинизма очень большая. Однако это не должно препятствовать ясному пониманию того, что мы должны сделать, чтобы преодолеть их наследие. Источники 1. Лев Троцкий, Первые пять лет Коммунистического интернационала, Том 1, Нью-Йорк, 1977, стр. 98 2. Карл Каутский, Эрфуртская программа, Чикаго, 1910, стр. 8 3. там же. 4. там же, стр. 43 5. там же, стр. 85 6. там же, стр. 198 7. там же, стр. 198 8. там же, стр. 198 9. Карл Каутский, Дорога к власти, Чикаго, 1910, стр. 24 10. См. Карл Каутский, Социальная революция, стр. 45. Также Карл Э. Шорске, Немецкая социал-демократия 1905-1917, Кембридж, Масс. 1955, стр. 115. 11. Карл Каутский, соч. стр. 47 12. Карл Каутский, Эрфуртская программа, стр. 188 13. там же, стр. 188 14. там же, стр. 189 15. Карл Каутский, Дорога к власти, стр. 95 16. Лев Троцкий в "Нашем слове", 17 октября 1915 г. Цитируется по книге Льва Троцкого "Перманентная революция", Лондон, 1962, стр. 254 17. например, хотя они упоминаются как “органы революционного правления”, в важной статье о перспективах в "Социал-демократе" в 1915 году они получают очень мало внимания – ссылки на них составляют всего пять или шесть строк в статье на четырех страницах. 18. Организационные вопросы Русской социал-демократии (изданные ее эпигонами под заглавием "Ленинизм или марксизм"), и Массовая забастовка, Политическая партия и профсоюзы. 19. Rosa Luxemburg, Leninism or Marxism, Ann Arbor 1962, p. 82. Интересно, что Ленин в своем ответе концентрируется не на вопросе о централизме вообще, а на фактических ошибках и различиях в статье Люксембург. 20. Роза Люксембург, Массовая забастовка, стр. 57 21. там же. 22. Роза Люксембург, Ленинизм или марксизм, стр. 92 23. там же, стр. 85 24. там же, стр. 94 25. там же, стр. 93 26. там же, стр. 93 27. Лев Троцкий, Итоги и перспективы (1906), в Перманентной революции и Итоги и перспективы, Лондон, 1962, стр. 246 28. Цитируется в I. Deutscher, The Prophet Armed, London 1954, стр. 92-93 29. там же. 30. К сожалению, здесь нет места для дальнейшего обсуждения этих вопросов Троцким. 31. В. И. Ленин, Революционные дни (31 января 1905 года), в Собрании сочинений, Т. VIII, стр. 104 32. В. И. Ленин, Революционная армия и революционное правительство, там же, стр. 564 33. Цитируется по Рае Дуневской, Марксизм и свобода, Нью-Йорк, 1958, стр. 182 34. там же. 35. В. И. Ленин, Крушение II интернационала, в Собрании сочинений, Т. XXI, с. 257-258. 36. Лев Троцкий, История русской революции, Лондон, 1965, стр. 981 37. В. И. Ленин, Собрание сочинений, Т. XXVI, стр. 57-58 38. В. И. Ленин, Что делать, Москва, н. д., стр. 25. 39. В. И. Ленин, Собрание сочинений, Т. VII, стр. 263 40. В. И. Ленин, Собрание сочинений, Т. VI, стр. 491 41. там же, Том VII, стр. 491 42. там же, Т. VIII,стр. 265 43. там же, Т. VIII, стр. 55 44. Antonio Gramsci, Passato e Presente, Turin 1951, стp. 55. 45. Антонио Грамши, Современный принц и другие эссе, Лондон, 1957, стр. 59 46. там же, стр. 66-67 47. Antonio Gramsci, Il Materialismo storico e la filosofia di Benedetto Croce, Turin 1948, стp. 38. 48. Антонио Грамши, Современный принц и другие эссе, стр. 67 49. В. И. Ленин, Собрание сочинений, Т. VII, стр. 117 50. там же, Т. VIII, стр. 145 51. там же, Т. VIII, стр. 196 52. В. И. Ленин, Что делать, стр. 11 53. В. И. Ленин, Собрание сочинений, Т. VIII, стр. 154 54. там же, Т. VII, стр. 116 55. Наивное высказывание противоположной точки зрения см. в Открытом письме к товарищам ИС, "Солидарность", сентябрь 1968 г. 56. В спор вкрадывается некоторая путаница из-за опыта России после 1918 года. Важно, однако, то, что не форма партии производит партию в противовес советской власти, а уничтожение рабочего класса. (См. 30) Клифф делает это замечание в “Троцком о сухституционализме”, но по какой-то необъяснимой причине также говорит, что в ранних заявлениях Троцкого о том, что ленинская теория организации была “заместительной”, "можно видеть его пророческий гений, его способность заглядывать вперед, приводить в единую систему все стороны жизни". 57. T. Cliff, Rosa Luxemburg, London 1959, p. 54. Здесь снова желание Клиффа почтить великого революционера, кажется, преодолевает подлинную научную оценку.

18 марта 1871 впервые в истории рабочий класс в союзе с другими угнетёнными классами устанавливает свою собственную диктатуру, длившуюся 72 дня. Данное событие сильно повлияло на развитие марксистской революционной мысли - Карл Маркс и Фридрих Энгельс тщательно проанализировали произошедшее и продолжили развивать пролетарскую теорию исходя из полученных ими выводов. Опыт первого установления революционной власти также анализировался и использовался Владимиром Лениным в период установления диктатуры пролетариата в России. Несмотря на относительно короткий срок существования, коммуна оставила мощный отпечаток на сознании как правящего, так и угнетенных классов. Если первый боится повторения данного опыта, и как прежде готов на любые союзы для его предотвращения, то вторые, избегая ошибки прошлого, жизненно в нём нуждаются. Отголоски этой истории встречаются и по сей день. По отношению к Парижской Коммуне возможно установить отношение той или иной личности к революции и к власти рабочего класса. Память о подвиге революционных бойцов будет жить вечно!

Сектантство и оппортунизм - это две ошибки, которые могут случиться с любой организацией, сформированной в соответствии с каким-либо принципом. Сектант подчеркивает абсолютную истину своего принципа перед любым другим, находит в каждом небольшом разногласии семена фундаментального различия, видит самого смертоносного врага в ближайшем сопернике, ставит чистоту догм выше тактического преимущества, отказывается идти на компромисс или изменять свои цели, и гордится тем, что движется против течения. Проще говоря, сектантство - это полное отсутствие солидарности. Оппортунист всегда готов адаптировать свои принципы к обстоятельствам, сводит к минимуму значение внутренних разногласий, относится даже к противникам как к «меньшему злу», ставит тактическое преимущество выше верности своим принципам, слишком готов идти на компромиссы и слишком сильно следит за течением потока. Неудивительно, что сектант или оппортунист неизменно отказывается от ярлыка как такового, и вместо этого меняет свои требования. Между тем, эти ярлыки очень легко навешиваются сектантами и оппортунистами на позиции меньшинства в попытке опровергнуть их мнения как «антипартийные», просто потому, что они разные и вызывающие. Естественно, существуют реальные различия внутри групп и между разными организациями. Если это фундаментальные различия, при попытке выработать общий курс следует ожидать противодействия и конфликта. Проблема сектантства в том, что его представители ведут себя так, как если бы фундаментальные различия существовали, тогда как их нет; в то время как оппортунисты активно игнорируют реальные различия. Таким образом, когда, например, анархисты и социалисты пытаются предпринять совместные действия, можно ожидать возникновения некоторых областей конфликта. Некоторая путаница возникает из-за того, что сама природа коммунизма заключается в поддержке рабочего класса в целом, включая партии, союзы, организации и т.д. Такая цель трудна, и иногда переступается тонкая грань между содействием повышению классового сознания и сектантским уклоном, диктующим рабочим, что их интересы не являются интересами рабочих! Таким образом, взаимное уважение и непоколебимая солидарность - два бескомпромиссных принципа настоящих коммунистов. Сектантство и оппортунизм существуют во всем; но они не более доминируют в рабочем движении, чем в религиозных организациях или капиталистических правительствах. В Соединенных Штатах, например, республиканская и демократическая партии в течение более 100 лет вели глубокие сектантские битвы за то, как лучше всего управлять капиталистическим правительством. Хотя они видят друг в друге принципиальную оппозицию (мы ясно знаем, что это не так), у них есть терпимость до такой степени, что они осознают необходимость друг друга для выживания своего правительства. Таким образом, искоренить сектантство невозможно (попытка, которую мы видели в Советском Союзе, завершилась самыми жестокими результатами), но контроль над ним в определенных границах может быть источником огромной силы.

Теория партии Ленина является одним из самых спорных вопросов в левом движении со времен большевистской революции, это также и один из самых важных вопросов с точки зрения того, как левые организуются вокруг нынешней антикапиталистической и промышленной борьбы. Это также центральный вопрос в политических дебатах о создании социалистической альтернативы реформистам. Одним из наиболее распространенных недоразумений в отношении революционной партии является то, что это что-то навязанное рабочему классу извне. Картина этого заблуждения выглядит так, что группа идеологов собирается вместе, образует партию и, используя самые недемократические средства, навязывают свою волю остальной части рабочего класса. На самом деле, правильно понятая ленинская теория партии подразумевает как раз обратное. Её необходимость вытекает из самой природы борьбы рабочего класса. Существует центральная особенность сопротивления рабочего класса капиталистической системе, которая требует, чтобы мы понимали, как некоторые из нас могут организоваться для укрепления организации и сознания всего класса. Фундаментальным вопросом здесь, с которым Ленин столкнулся очень рано, является то, что борьба против системы развивается по своей сути неравномерно. Различные группы работников переходят к борьбе против системы в разное время и с различными наборами идей. Это проблема неравномерного сознания в движении рабочего класса. Если бы жизнь была проще, если бы правящий класс выстраивал свои силы с одной стороны, а рабочие выстраивались на борьбу с другой, возможно, не было бы необходимости в дальнейшем обсуждении политической организации. Но это не так, как классовая борьба работает. Везде, где мы смотрим, мы видим вместо аккуратных полков, чрезвычайно дифференцированное поле борьбы. Есть разрывы времени - за периодами интенсивного классового конфликта следуют периоды тишины. Есть разрывы в типе борьбы, которая происходит - некоторые из типов — экономические, другие — политические и третьи — идеологические, и это только три широкие категории в знаменитой формулировке Энгельса. Кроме того, существуют разрывы между различными слоями рабочего класса – различные традиции, противоречивые идеологии рабочего класса, различные уровни сознания, уверенности и боеспособности, и так далее. Сражения многочисленны и разнообразны. Рабочие имеют различные сильные и слабые стороны, могут победить или быть побеждены, могут двигаться в разных направлениях и прийти к разным выводам. Наконец, существуют разрывы между рабочим классом и другими классами в обществе, которые могут оказаться против капиталистической системы - например, с крестьянами, другими частями мелкой буржуазии, угнетенных национальностей. Все это ставит перед любым социалистом - ленинским или нет - особую проблему: как мы можем развивать организации в рамках рабочего класса, которые могут относиться к этому фундаментальному факту борьбы рабочего класса? В движении рабочего класса, конечно, есть традиционный ответ, который имеет такую же давнюю традицию, если не еще более давнюю, как и сам ленинизм: реформистская партия в конкретной стране и реформистские партии на международном уровне. Понятие здесь заключается в том, что партия представляет класс в своей совокупности - что каждая часть мнения в рабочем классе должна быть представлена в рамках организации. Целью таких организаций является изменение состояния рабочего класса с использованием институтов, предусмотренных системой – парламентской системы, местных парламентов и т.д. Фундаментальной трудностью такого подхода (и мы можем пересмотреть историю реформистов в правительствах разных стран, чтобы доказать это утверждение) является то, что до тех пор, как система продолжает доминировать в жизни и идеях рабочих, сама организация будет в конечном итоге отражать идеологию системы. Она превратится из организации сопротивления в организацию согласования. Кроме того, политические институты капиталистической системы не способны эффективно противостоять политической и экономической власти капиталистического класса. Конечно, возникнут противоречия между интересами сторонников рабочего класса и ограничениями, налагаемыми на такие реформистские партии. Будет борьба внутри таких организаций, но они всегда будут подчинены буржуазному государству, как это было с Лейбористской партией в Великобритании (или с КПРФ в России — примечание СТ). Иногда они будут двигаться влево, иногда вправо. Но они никогда не разрешат ключевые противоречия, потому что в принципе они пытаются представлять весь рабочий класс, а большие части рабочего класса в течение длительных периодов времени отражают доминирующую идеологию общества – идеологию капиталистического класса. Нам нужен альтернативный взгляд на то, как партийная организация относится к более широкой борьбе рабочего класса. Это именно та идея, с которой связано имя Ленина. Основная концепция заключается в том, что из борьбы рабочего класса возникает воинственное меньшинство, которое убеждено на своём опыте в том, что система должна трансформироваться в целом, что прямые методы борьбы, используемые рабочим классом, являются наиболее эффективными методами этого, и что партия и класс должны быть универсальными – по словам Ленина — трибуной угнетенных. Ключевым вопросом становится то, как мы организуем меньшинство, чтобы оно стало рычагом, который может поднять боеспособность всего класса? Мы стремимся не просто «представлять» класс, а представлять традиции борьбы, высокие точки классовой борьбы, и привнести этот опыт, вместе с деятельностью меньшинства, в нынешнюю борьбу. Троцкий высказал эту идею в эффективной метафоре. Он сказал, что первые пять рабочих, с которые он встретил, рассказали ему все, что ему нужно было знать о революционной организации. Был тот, кто всегда был воинственным, всегда стоял за угнетенных, и всегда был на переднем крае любой битвы. Был один, который был из реакционных, который всегда идёт за правящим классом. Но было три в середине, которые иногда могут быть под влиянием реакционера, а иногда и под влиянием боевика рабочего класса. Цель революционной организации состоит в том, чтобы объединить одного революционера из каждых пяти рабочих и дать этим революционерам организацию, силу, сознание, традиции борьбы, которые позволили бы им увлечь за собой троих в центре и изолировать реакционеров, не позволив реакционерам увлечь за собой троих в центре и изолировать социалистов. Идея организованного меньшинства заключается не в том, что оно отрезает себя от остального рабочего класса или навязывает им свою воли, а в том, что через взаимодействие с остальным рабочим классом оно стремится распространять свои идеи и получить большинство внутри движения. Георг Лукич выразился очень хорошо: мы отделяемся, чтобы объединиться. Мы отделяемся в организации, которые, в принципе, противостоят системе, но при каждой возможности мы стремимся объединиться, в частности, боремся вместе с большинством класса, чтобы продвинуть борьбу всего класса. Взаимодействие между партией и классом имеет жизненно важное значение здесь. Лукаш цитирует Энгельса таким образом: «Рядовые солдаты под давлением битвы развивают все достижения в военной тактике. Работа хорошего руководства заключается не в том, чтобы сказать, что у них есть все ответы, а в том, чтобы взять лучшее из того, что придумано рядовыми в разгар битвы, и распространить это по всей армии. Цель любой революционной партии состоит в том, чтобы учиться у людей в борьбе и обобщать то, что она узнает о борьбе у всего класса. Партия учится у класса, но это также и механизм, с помощью которого каждая часть класса учится на лучших моментах борьбы» Такая форма организации абсолютно необходима в той ситуации, в которой мы сейчас находимся. Принцип, согласно которому мы выступаем против капиталистической системы, что мы будем бороться с ее рыночной логикой и государственными репрессиями, которые «рынок» влечет за собой, по-прежнему жизненно необходим. Нам не нужен другой аргумент, кроме расстрела Карло Джулиани на великой антикапиталистической демонстрации в Генуе в июле 2001 года, чтобы напомнить нам о том, что у нас все еще есть государственная машина, которая будет использовать смертоносную силу, когда ей угрожают. Но это только часть того. Настоящее ядро этой идеи противодействия системе состоит в том, что она определяет, как мы действуем на каждом этапе борьбы. Если верить, как считает каждый ленинец, что простые трудящиеся имеют возможность полностью трансформировать систему демократическими организациями — рабочими советами, построенными из трудящихся, то это влияет на то, как вы относитесь каждый день к борьбе. На каждом этапе борьбы, на каждой забастовке или проведении кампании, всегда будет больше, чем один аргумент оставить систему такой, какая она есть. Всегда будут люди, которые скажут: «Мы не хотим раскачивать лодку. Мы не хотим слишком большого протеста. Мы должны просто написать нашему депутату, использовать установленные каналы» и так далее. Будут и другие люди — революционеры — которые в принципе считают, что работающие люди имеют возможность изменить систему снизу, которые будут спорить по-другому. Они скажут: «Какой бы малой ни была борьба, в которой мы участвуем, — это массовая организация, это участие людей в демонстрациях, это способность людей избирать забастовочные комитеты, чтобы им не говорили, что делать чиновники, — это может дать нам наилучшие шансы на победу». Именно этот принцип, воплощенный в каждой борьбе перед революцией, делает революционный принцип активным в каждой борьбе на пути к полной трансформации общества. Только организация, которая следует этому принципу, будет поднимать такую перспективу в каждой борьбе, когда мы можем идти вперед вместе со всем классом. Когда дело доходит до, например, железнодорожных забастовок, это будут люди, выходцы из этой традиции, которые будут наиболее последовательно поднимать идею протеста, прося солидарности у других рабочих, бастующих, полагающихся на собственные силы и не полагаясь на профсоюзных лидеров, местного депутата или местную газету, чтобы бороться за улучшения. Ключевой вопрос в антикапиталистическом движении заключается в массовой мобилизации рабочего класса, а не, с одной стороны, в компромиссе с МВФ или ВТО или, с другой стороны, в том, чтобы позволить небольшой элите активистов заменить массовые акции. Когда дело доходит до создания альтернативы реформистам, начинается дискуссия о том, как мы предоставим альтернативу неолиберальной повестке для рабочих. Спросите себя — когда дело доходит до прямой борьбы с фашистами, достаточно ли дать им свободу слова и надеяться на то, что они дискредитируют сами себя? Достаточно ли просто принять резолюции? Или нам нужно участие профсоюзов и рядовых рабочих, чтобы победить нацистов на улицах? Во всех этих случаях требуется один революционер, которого поддерживают его товарищи и пресса. Нужно встать и сказать: «Нет, мы все должны делать это вместе». В знаменитой сцене в фильме «Спартак», кто-то встает первым и говорит: "Я Спартак", не потому, что они могли бы бороться в одиночку - если бы никто не встал за этим первым и не сказал: «Я Спартак», они были бы изолированы и стали жертвами - но кто-то сказал это первым, а другие повторили, это позволило всем остальным сказать это после них. Действия меньшинства вызывают акт сопротивления большинства, и именно это гарантирует нам наибольшие шансы на победу. 2002 год

Десять лет назад миллионы египтян вышли на улицы в знак протеста против диктатора своей страны. Восстание длилось 18 дней, прежде чем вынудило Хосни Мубарака уйти в отставку. Он правил страной железной рукой около трех десятилетий. Революцию нужно праздновать и помнить. В средствах массовой информации египетская революция была представлена в основном как восстание «опытной в Интернете» молодежи, использующей социальные сети и смартфоны для организации внезапного восстания. Это было ошибкой, но это подходило некоторым группам в Египте и за его пределами. Это устраивало египетский средний класс, который страдал от неолиберальных реформ Мубарака. Он хотел ограниченного восстания, чтобы сменить главу режима, и, надеюсь, провести некоторые либеральные политические реформы, чтобы позволить себе больше влиять на то, как управляют страной. Это устраивало генералов египетской армии, потрясенных восстанием. Они хотели быстро положить конец беспорядкам на улицах с помощью лишь видимых политических изменений. Это оставит структуру власти практически неизменной и защитит привилегии силовиков. Это устраивало западных сторонников египетского режима, которые на протяжении трех десятилетий вооружали и финансировали Мубарака. Они видели в нём важную силу для стабильности в регионе, непрерывного потока нефти, защиты израильского государства и Суэцкого канала. Западные имперские державы были обеспокоены тем, что радикальные изменения в самой густонаселенной арабской стране могут поставить под угрозу их классовые интересы. Однако реальность отличалась от их повествования о революции через «Facebook». Революция января 2011 года стала результатом целого десятилетия борьбы, назревавшей в Египте. Борьба началась с пропалестинских протестов, охвативших страну осенью 2000 года. Движение возродило забытый ранее уличный протест и завоевало небольшое преимущество, благодаря чему оно могло организоваться против режима. После трех лет непрерывной мобилизации движения солидарности с Палестиной и против войны в Ираке оно превратилось в "Кефайя", что по-арабски означает «достаточно». Это вынудило Мубарака составить план по передаче престола своему сыну Гамалю. Электризация Протесты «Кефайя» не превысили нескольких тысяч человек. Но они наэлектризовали страну. Помог рост числа спутниковых телеканалов, которые доносили свои лозунги и сообщения до широких слоев населения в Египте и за рубежом. Среди тех, кто следил за постепенным ослаблением власти Мубарака в обществе, были египетские рабочие. Они испытали на себе основную тяжесть неолиберальных реформ, осуществленных Мубараком, его соратниками и друзьями его сына. В декабре 2006 года тысячи работающих женщин в городе Махалла в дельте Нила, где располагалась крупнейшая текстильная фабрика на Ближнем Востоке, вышли на протесты. Они призвали своих коллег-мужчин присоединиться к акции. Фабрика нанесла удар и вынудила правительство уступить, вызвав волну массовых забастовок в текстильном секторе страны. Затем забастовки распространились практически на все другие секторы промышленности и услуг. Массовые забастовки на фабриках вскоре переросли в местные восстания на улицах Махаллы, а позже и в других небольших городах на севере. Обострились столкновения фермеров с полицией из-за земли. Протесты городской бедноты в столице и провинции по поводу жилищных проблем стали почти ежедневной новостью. Беспорядки, направленные против жестокости полиции, спровоцировали активное движение за права человека. Коптское христианское меньшинство провело серию массовых демонстраций против насилия со стороны религиозных сект и с требованием положить конец дискриминации. Накануне января 2011 года Египет стал классическим примером того, что русский революционер Владимир Ленин назвал «революционной ситуацией». Ленин говорил, что это происходит, «когда правящие круги не могут сохранять свою власть без каких-либо изменений; когда происходит кризис в той или иной форме среди «верхов», кризис в политике правящего класса, ведущий к трещине, через которую вырываются недовольства и негодования угнетенных. Для того, чтобы произошла революция, обычно недостаточно, чтобы «низшие классы не хотели» жить по-старому; также необходимо, чтобы «высшие классы были неспособны» править по-старому». Страх перед Мубараком и его полицией практически исчез. Пыток и убийства молодого человека из среднего класса, Халеда Саида, было достаточно, чтобы вызвать восстание. Пытки Если бы убийство Халеда Саида произошло в 2000 или 2007 году, это бы не вызвало восстания. Фактически, машина пыток Мубарака производила жертвы и трупы регулярно, почти ежедневно. Но только после десятилетия накопления инакомыслия и гнева египетский народ почувствовал смелость бросить вызов режиму и его аппарату безопасности. Он сделал это 25 января, в День национальной полиции. Восстание, продолжавшееся 18 дней, стало свидетелем героических боев на площади Тахрир, изображения которых транслировались по всему миру. Однако несмотря на героизм на площадях, в основном именно заводы и фабрики свергли диктатора. Протесты, начавшиеся в Тахрире, вскоре перекинулись на рабочие места. Каждый сектор объявил забастовку. Военная хунта должна была поспешить вытеснить Мубарака, иначе мог рухнуть весь режим. Свержения Мубарака было достаточно, чтобы временно прекратить протесты на площадях. Но забастовки на заводах и в министерствах только начинались. У забастовок были общие требования - гарантии занятости, независимые профсоюзы и импичмент коррумпированным боссам, входившим в правящую Национально-демократическую партию Мубарака. Военная хунта осудила забастовки, а также часть революционеров. Они считали рабочих «эгоистами» вместо того, чтобы рассмотреть лозунги волны забастовок, выдвинутые на площади Тахрир как воплощение борьбы за социальную справедливость. Настоящей массовой революционной партии, которая могла бы возглавить забастовочную волну, не существовало. Итак, в революции преобладала реформистская оппозиция. Она настаивала на разделении политической сцены по светским/исламистским линиям, вместо разделения по классам. Это дало возможность агентам режима Мубарака переименоваться в диссидентскую революционную силу против основных исламистов ("Братьев-мусульман") и салафитов. Генералы армии были счастливы вступить в союз с исламистами в первые два года революции. Исламисты пообещали положить конец уличным восстаниям и защитить долю пирога военных. Однако союз стал шатким, когда стало ясно, что «Братья-мусульмане» не могут ни поддержать восстание, ни подавить его. Тайна Военные тайно связались со светской оппозицией (левыми, арабскими националистами, либералами) и заручились её поддержкой для государственного переворота в июле 2013 года. За этим последовали крупнейшие массовые убийства в современной истории Египта на фоне аплодисментов египетских левых. Они окрестили контрреволюцию во главе с генералом ас-Сиси «войной с религиозным фашизмом». Репрессии против левых и либералов, после подавления исламистов, были лишь вопросом времени. Картина в Египте сегодня, спустя десять лет после восстания, мрачна. В тюрьмах Эль-Сиси содержится около 60 000 политических заключенных всех мастей, включая товарищей-социалистов. Все независимые профсоюзы разгромлены. Молодёжные движения и политические партии либо кооптированы, либо осаждены, либо парализованы. Время от времени вспыхивают забастовки, в дополнение к спорадическим беспорядкам по поводу сноса домов. Египетские службы безопасности при полной поддержке Запада вовлечены в грязную войну во имя борьбы с терроризмом. Безумные казни, аресты родственников подозреваемых, пытки - всё это снова стало нормой. Контрреволюции не просто возвращают ситуацию в исходное состояние. Они возвращают общество к более низкой планке по всем фронтам и уровням. Сказать, что в будущем произойдет еще одна египетская революция, - не выдать желаемое за действительное. Основные требования, которые привели к восстанию 2011 года (хлеб, свобода и социальная справедливость), не были выполнены. И военная диктатура не может решить такие структурные проблемы. Политика Ас-Сиси только усугубляет положение. Но революция не разразится просто потому, что люди страдают или экономическая ситуация плохая. Должна быть надежда на то что, если египетский народ пойдет на риск и станет противостоять режиму, будет положительный исход. Чтобы восстановить уверенность в действиях снизу, потребуется время. И для этого может потребоваться длинная цепочка небольших сражений, которые накапливаются и накапливаются снежным комом. Это должно идти рука об руку с попытками восстановить организации, которые могли бы поддерживать мобилизацию - независимые профсоюзы и революционные партии. Такое восстановление после поражения не займет короткое время. Но в следующий раз мы будем более готовы и, надеюсь, извлечем уроки. Египетская революция дала надежду социалистам всего мира и показала силу простых людей. Редактор журнала «Социалистический рабочий» Джудит Орр прибыла в Египет на следующий день после падения Хосни Мубарака. Она написала, что Каир был «наполнен коллективным гулом празднования». «Это действительно был праздник угнетенных», - сообщила Джудит. «Десятки тысяч женщин мужчин, молодых и старых - которые никогда не думали, что увидят этот день - танцевали, пели и веселились» Люди изменились. Протестующий Мохаммед сказал: «Мы хотели дышать свободно. Мы решили, что сможем это сделать, мы сделали это» «Мы боялись смерти, но теперь мы ничего не боимся» Писатель Ахдаф Суиф сказал в то время «Социалистическому рабочему»: «Революция высвободила гигантскую творческую энергию с лозунгами, песнопениями, стендап-комедиями и уличным искусством» Это также показало, как обычные люди могут управлять вещами самостоятельно. Добровольцы собрались на площади Тахрир в Каире, чтобы не подпускать полицейских под прикрытием. Врачи помогали раненым, сражающимся с силами режима. Учителя давали уроки на площади. Огромная волна забастовок привела к тому, что десятки тысяч рабочих вышли из офисов, фабрик, текстильных фабрик, портов, больниц, школы и университетов. Рабочие, проявившие солидарность с «молодежью Тахрира», потребовали увольнения боссов - и высказали свое мнение о том, как управляются их рабочие места. Революционный социалист Вамукота сказал в то время: «Люди в борьбе коллективно принимали решения и делали ставки. Это то, чего мы не могли себе представить» «Каждый день мы начинали с беспокойства. Каждый день люди превосходили наши ожидания» Как сказал «Социалистический рабочий»: «Мубарака больше нет. Его свергла не армия. Это были не политики. Это были не иностранные войска. Это была революция, совершенная миллионами простых египтян» Источник

Эта статья была написана несколько лет назад нынешним участником группы «Социалистическая тенденция». На наш взгляд постулаты, декларируемые автором, не только не потеряли своей актуальности, но и наоборот- подтвердили свою правильность. В современной российской левой среде вопрос о пролетарском интернационализме часто сводится к «одинаковому осуждению обеих воюющих сторон» и борьбе против национальных предрассудков. Если со вторым пунктом всё понятно, то как быть с первым? Многие левые паблики абстрагируются от темы этнического угнетения, сводя всё сугубо к классовой борьбе, что не совсем верно, так как классы и государство являются производными от различных форм неравенства, в том числе и этнического, гендерного и подобных и , как уже было сказано, государства и классы вообще не исчезнут без исчезновения всех угнетательских общественных отношений, так как первые порождены последними, а не наоборот. Национально (на постсоветском пространстве более распространен данный термин, что не идентично слову этнически, но схоже с ним) русский народ, как титульный народ империи, метрополии, имел привилегии по сравнению с другими народами, порабощенными русским государством. Русский колониализм возникает после свержения татаро-монгольского ига, продолжается русским империализмом и на данном историческом этапе существует в форме неоколониализма и империализма. Но российские левые игнорируют эти темы в силу того, что они зачастую сами являются привилегированными, с удовольствием пользуются теми крохами сверхприбыли, которыми с ними делится национальная буржуазия, и не хотят выступать против собственных привилегий. Процитируем левого коммуниста Марлена Инсарова: «Если говорить о современной России вообще и современной Москве в особенности, то говоря о пролетарских низах, нужно говорить в первую очередь о проблеме мигрантского пролетариата. К современной Москве полностью применимы слова Маяковского о США 1920-х годов: белую работу делает белый, черную работу делает черный. Тяжелый физический труд и положение в низах пролетариата прочно заняты «понаехавшими», меж тем как коренные москвичи работают в офисах и могут жить, сдавая свои квартиры. Это социальная реальность, которую невозможно изменить, игнорируя ее. Без участия мигрантского пролетариата ни о какой революции, ведущей к прогрессивным преобразованиям, в России не может быть и речти. Меж тем левацкие группы в большинстве своем игнорировали и игнорируют эту проблему и состоят из коренных москвичей. Эти коренные москвичи (а именно к этой категории, сколь мы знаем, принадлежат в большинстве своем пропагандисты анационализма) могут сколько угодно пропагандировать чистый анационализм и лозунг «никакой борьбы кроме классовой!», только напоминает все это, в еще более карикатурном виде, французских прудонистов эпохи Первого Интернационала, которые проповедовали отрицание национальной борьбы и единство всех трудящихся на чистом французском языке, потому что других языков не знали и знать не хотели». Здесь мы попадаем в ловушку: ведь настоящий пролетарский интернационализм есть поддержка угнетенных против угнетателей-всегда, в том числе и угнетенных этносов в их национально-освободительной борьбе, в том числе и потому, что как мы видим из цитаты выше, это есть и классовая борьба! Но российские леваки продолжают игнорировать данный вопрос, неся околесицу про то, что якобы последовательные пролетарские интернационалисты говорят об «угнетенных таджикских буржуях» или «об угнетенном Порошенко» не понимая, что этносы это не отдельные люди , далекие от какого-либо угнетения вообще, но объективные общественные отношения, под влиянием которых находятся огромные массы простого народа. Курьезным было читать со страниц одного анархо-паблика критику феминизма по такой же логике: якобы Екатерина II доказала, что патриархата нет, став императрицей. Эти «анархисты» так и не поняли, что императрицей она стала в системе патриархата, была туда встроена. При ней крестьянкам не стало житься легче и они по прежнему имели третьестепенное значение после домашнего скота. Другие вообще говорят об угнетенном РУССКОМ народе, который в национальном смысле наоборот, довольно привилегированный. Да, российский рабочий класс чудовищно угнетен социально, но русский народ не угнетен национально, как , к примеру, и мужчины не угнетены гендерно. Левые сторонники русского имперского шовинизма, которые отрицают тот факт, что русские являются угнетающей нацией и более того — выдумывают нелепости типа того, что говорят о потребности «русской национально-освободительной борьбы», потому что сами русские якобы угнетены «сионо-американскими» империалистами и даже рабами-гастарбайтерами из Средней Азии, при том что в последнем случае на самом деле все наоборот, и именно русские угнетают иммигрантов, а не иначе. Т.е. это русские имперские шовинисты «навыворот», которые прикрывают свой имперский шовинизм «левой», «национально-освободительной», «антиимперской» риторикой и доходят в этом до полнейшего абсурда, когда колонизаторов объявляют колонизированными, а колонизированных наоборот объявляют колонизаторами, черное называют белым, а белое черным. Вот что по этому поводу сказал Владимир Ленин: «Одинаково ли действительное положение рабочих в угнетающих и в угнетенных нациях с точки зрения национального вопроса? Нет, не одинаково. 1. Экономически разница та, что части рабочего класса в угнетающих странах пользуются крохами сверхприбыли, которую получают буржуа угнетающих наций, сдирая всегда по две шкуры с рабочих угнетенных наций. Экономические данные говорят, кроме того, что из рабочих угнетающих наций больший процент проходит в «мастерки», чем из рабочих угнетенных наций, — больший процент поднимается в аристократию рабочего класса (См., например, английскую книгу Гурвича об иммиграции и положении рабочего класса в Америке («Immigration and Labor«). Это факт. Рабочие угнетающей нации до известной степени участники своей буржуазии в деле ограбления ею рабочих (и массы населения) угнетенной нации. 2. Политически разница та, что рабочие угнетающих наций занимают привилегированное положение в целом ряде областей политической жизни по сравнению с рабочими угнетенной нации. 3. Идейно или духовно разница та, что рабочие угнетающих наций всегда воспитываются и школой, и жизнью в духе презрения или пренебрежения к рабочим угнетенных наций. Например, всякий великоросс, воспитывающийся или живущий среди великороссов, испытывает это. Итак, в объективной действительности по всей линии различие, т. е. «дуализм» в объективном мире, независящем от воли и сознания отдельных лиц». Нам, революционным интернационалистам, ясно: системное угнетение, будь оно классовым, этническим, расовым или гендерным, должно уйти на свалку истории. Мы всегда будем осуждать тех, кто под мнимыми лозунгами «равенства и нейтралитета» будет пропагандировать имперщину и эксплуатацию. С угнетенными против угнетателей — всегда!

«Под патриархатом мы подразумеваем систему, в которой все женщины угнетены. Угнетение является тотальным, затрагивающим все аспекты нашей жизни. Как классовое угнетение предшествовало капитализму, так и наше угнетение так же ему предшествовало» «Красные женщины» (социалистическая феминистическая газета, существовавшая с 1976 по 1981 год) Большинство социалистов и феминисток считают, что угнетение женщин отделено от классовой эксплуатации. Они утверждают, что класс может объяснить определенные аспекты общества, в котором мы живем - бедность, неравенство, экономическую систему капитализма. Однако по их мнению это не даёт объяснения тому, почему половина человечества особенно притесняется и дискриминируется как женщины. Они объясняют это существованием системы, параллельной различным формам классового общества, системы патриархата. Утверждается, что класс и патриархат - это двойственные системы, с которыми нужно бороться отдельно. Поэтому феминистки утверждают, что борьба с патриархатом не может быть частью борьбы за социализм (против классового общества). Вместо этого движение должно состоять из отдельной борьбы женщин против мужчин, чтобы победить патриархат. Что подразумевается под термином «патриархат»? Буквально это означает «власть отца». Иногда его используют для описания некоторых ранних форм семьи. Карл Маркс использовал его специально для описания определённого типа семьи, а именно системы домашнего хозяйства, в которой обычно мужчина-глава семьи контролировал всю семью и то, что они производили. Но феминистки редко имеют в виду это, когда используют этот термин. Иногда они используют патриархат для описания мужских шовинистических идей. Это просто мысли в головах мужчин или, возможно, социальное определение гендера - то, как мальчики и девочки изучают свои соответствующие половые роли. Это определение основано не на каких-либо материальных факторах, а просто на формах ложного сознания. Таким образом, чтобы преодолеть патриархат, нужна идеологическая борьба. Выводы анализа знакомы - женщинам нужно повысить осознанность, чтобы понять свое угнетение. Мужчины нуждаются в перевоспитании своего сексизма. Это, в сочетании с более справедливым распределением работы по дому и ухода за детьми, может помочь преодолеть патриархат как идеологическую систему. Если эти выводы неудовлетворительны, то это потому, что они основаны на неудовлетворительной теории. Угнетение женщин очень часто выражается, а иногда даже устаналивается в виде идей. Но эти идеи не плавают в вакууме. Они проистекают из материальных условий, в которых люди живут и работают. Проблема с помещением патриархата просто в царство идей состоит в том, что это не объясняет, откуда эти идеи берутся. Ограничение теории состоит в том, что она полностью идеалистична. Она отделяет материальные обстоятельства от того, как меняются идеи, и, следовательно, подразумевает, что угнетение женщин и мужское господство неизменны, независимо от того, какие социальные потрясения происходят. Хотя эта идея является ядром теории, большинство социалистических феминисток также пытаются поместить патриархат в исторический контекст. Они понимают, что угнетение женщин, например, в феодальном обществе принимает иные формы, чем в капиталистическом обществе. Поэтому они предпринимают попытку материалистического анализа того, почему угнетение женщин продолжается, несмотря на переход от одного способа производства к другому. Одно из наиболее распространенных объяснений состоит в том, что в то время как переход от феодализма к капитализму предполагает разрушение старых классовых отношений и создание новых, семья переживает этот переход более или менее без изменений. Шейла Роуботэм в своей книге «Сознание женщины, мир мужчины» утверждает, что труд внутри семьи на самом деле является «способом внутри способа» производства, и что отношения жены с мужем при капитализме сравнимы с отношениями между вассалом и его хозяином в феодальной эпохе. Салли Александер определяет это иначе, говоря, что докапиталистическое разделение труда в семье переносится на капиталистический рынок труда. Французская феминистка-сепаратистка Кристин Дельфи утверждает, что существует два различных способа производства: промышленность и семья. В семье женщины полностью подчинены мужчинам, которые, по ее мнению, составляют отдельный от женщин класс. Практический вывод прост: в то время как мужчины и женщины должны объединяться для борьбы с капиталистической эксплуатацией, женщины должны вести вторую отдельную борьбу против мужского господства. Проблема с этим аргументом заключается в том, что семья рабочего класса во время и после промышленной революции в своей основе совсем не та, которая существовала до этого. Система домашнего хозяйства раньше была такой, при которой семья производила как предметы для собственного потребления, так и товары для рынка. Уничтожение английского крестьянства, значительно ускорившееся в конце 18 века, повлекло за собой разрушение домашнего производства, которое было перенесено на фабрику и мельницу. Это привело к значительному ослаблению патриархальной власти в семье, поскольку старые семейные отношения перевернулись с ног на голову. Кустарные ткачи-мужчины были выбиты фабричным производством, на котором работали женщины и дети. Каждый член семьи был выброшен на рынок труда в качестве индивидуального наемного работника. Семья как единица домашнего производства исчезла. Увеличилось бродяжничество, особенно среди женщин. Законодательные ограничения лишали крестьянство каких-либо средств к существованию с земли, поэтому они были вынуждены перебраться в города. Установление Закона о бедных привело к «бастиллиям» - рабочим домам, начиная с 1830-х годов, и стало дополнительным стимулом для каждого члена семьи работать, а так же к низкой заработной плате. Старая семья была разгромлена очень жестоко. Её распад был настолько велик, что современные наблюдатели, включая Маркса и Энгельса в 1840-х годах, полагали, что она исчезнет полностью. В качестве доказательств приводились младенческая смертность (каждого четвертого ребёнка) и отсутствие какой-либо домашней жизни. Эту позицию ещё больше подтверждал рост числа периферийных работ, которые возникли вокруг хлопковой промышленности Ланкашира: няньки для детей, производство пудингов и т.д., которые были призваны помогать женщинам-рабочим фабрик. Немыслимо, чтобы такие социальные преобразования могли происходить без фундаментальных изменений в самой семье. Семейный способ производства вовсе не оставался феодальным, а напротив, выросла отчетливо капиталистическая форма семьи. В чем заключались её основные особенности? Во-первых, все меньше и меньше связи с производством. Работа и дом были синонимами в большинстве форм классового общества. Одна из черт капитализма - их почти полное разделение. Во-вторых, по мере того, как домашнее производство уменьшается и практически исчезает, все больше и больше вещей, когда-то производимых дома, покупаются как товары. Это касается изготовления одежды, выпечки и пивоварения, которые сейчас обычно выполняются дома только в качестве хобби. В-третьих, наиболее важной характеристикой семьи сегодня является воспроизводство рабочей силы, обеспечивающее физически сильный, здоровый и социализированный рабочий класс, который будет эксплуатироваться классом капиталистов. Следовательно, домашний труд выполняется не для обслуживания отдельных мужчин, а для косвенного вклада в производство прибавочной стоимости для капиталиста. Семья при капитализме - это не отдельный способ производства или способ воспроизводства, а неотъемлемая часть самого капиталистического процесса. Но если семью можно объяснить потребностями капиталистического общества, может ли это также объяснить угнетение женщин? Опять же, большинство феминисток возразят, что это невозможно. Все более популярная точка зрения состоит в том, что угнетение заключено в капитализме через действия самих мужчин. Американскаяфеминистка Хайди Хартманн говорит, что угнетение коренится в разделении труда, которое либо полностью исключает женщин из общественного производства, либо ставит их в невыгодное положение. Эта дискриминация вызвана патриархальным союзом между рабочими-мужчинами и капиталом. «Мы определяем патриархат как набор социальных отношений, которые имеют материальную основу и в которых существуют иерархические отношения между мужчинами и солидарность между ними, которые позволяют им, в свою очередь, доминировать над женщинами. Материальной базой патриархата является мужской контроль над женской рабочей силой. Этот контроль поддерживается за счет исключения женщин из доступа к необходимым экономически производительным ресурсам и ограничения женской сексуальности» Союз капиталистов и рабочего класса принял форму того, что только мужчины имели доступ - через свои профсоюзы - к наиболее ценной квалифицированной работе. Мужчины также имеют «Защитное законодательство» (список запрещённых профессий), исключающее женщин и детей из определенных видов работы и, таким образом, обеспечивающее выплату «семейной заработной платы» (зарплата одного человека, достаточная чтобы прокормить семью), гарантирующую, что женщина будет зависеть от мужчины. Но аргументация Хартман, хотя и широко принята, просто ошибочна. Практически на протяжении всего девятнадцатого века большинство мужчин даже не состояло в профсоюзах. Лишь незначительное меньшинство квалифицированных рабочих были там. Остальные - неквалифицированные, иммигранты или женщины, были исключены. Хотя были примеры грубого мужского шовинистического отношения к работающим женщинам, совершенно необязательно прибегать к сексистским идеям для объяснения этого исключения женщин. Это можно объяснить тем, что выход женщин на традиционные профессии очень часто сопровождался ухудшением условий труда и снижением заработной платы всех работников. Защита условий труда - гораздо более вероятное объяснение, чем патриархат. Например, оплата труда переплетчиков книг в середине девятнадцатого века была существенно ниже в Эдинбурге, где женщины снизили ставку, чем где-либо в Британии. То же самое и с «Защитным законодательством». Первоначально введенное, чтобы остановить ужас детского труда на фабриках, оно было быстро расширено, чтобы полностью исключить женщин из угледобычи и большей части ночной работы. Часто это не приносило прямой пользы мужчинам. Женщины на угольных шахтах не были в прямой конкуренции с мужчинами, потому что они выполняли разные работы. Работа женщин часто предполагала более продолжительную работу за меньшие деньги. Мужчины мало что выиграли от того, что вытеснили женщин с этих должностей. Опять же, есть свидетельства того, что исключение женщин было в значительной степени защитным механизмом рабочего класса в целом, чтобы гарантировать продолжение существования семьи рабочего класса. Как выразилась Джейн Хамфрис, законодательство рассматривалось как средство защиты самой семьи рабочего класса. Причины этого вполне понятны. Семья пострадала от разрушительного воздействия индустриализации и практически оказалась под угрозой вымирания к 1840-м годам. И мужчины, и женщины рассматривали её консолидацию как средство сохранения своих средств к существованию и повышения уровня своей жизни. Хамфрис утверждает, что семья рабочего класса сохранилась, потому что она отражала «борьбу рабочего класса за популярные способы удовлетворения потребностей товарищей, не являющихся рабочими, в капиталистической среде». Вдобавок семейная структура давала рабочему классу некоторый контроль над рыночным предложением рабочей силы, особенно над замужними женщинами. Этими терминами можно было объяснить даже требование «семейной заработной платы». Заработная плата, покрывающая расходы на воспроизводство всей семьи, а не только заработную плату отдельного работника, рассматривалась как более предпочтительная по сравнению с ситуацией, когда все члены семьи работали. Интересы рабочего класса в сохранении семьи совпадали по разным причинам с интересами класса капиталистов. Им нужна была более здоровая, образованная и более квалифицированная рабочая сила для удовлетворения меняющихся потребностей капиталистического производства, но они не хотели брать на себя фундаментальную реструктуризацию, которая требовалась бы для любого серьезного обобществления семьи. Тем не менее, в действительности большинство рабочих-мужчин не получали «семейную заработную плату». Остальные члены семьи продолжали работать. Часто женщины продолжали работать, пока их дети были очень маленькими, и оставались дома только тогда, когда старшие дети также могли получать заработную плату. Число работающих замужних женщин увеличивалось на протяжении девятнадцатого века. Таким образом, патриархальный заговор, на котором Хартманн основывает свою теорию, в действительности не принес пользы мужчине. Но защита семьи рабочего класса явно несла за собой свои ограничения, и эти ограничения действовали в ущерб женщинам. Джейн Хамфриз пишет: «Трагедия состоит в том, что действие (занижение оплаты труда за счёт штрейкбрехерства, прим. пер.) не может быть контролируемо на базисе класса, вместо этого пришлось контролировать его систематически на базисе женского труда, а теоретически за счёт труда замужней женщины, таким образом укрепляя половые отношения доминантности и подчинения» Тем не менее, продолжение существования семьи рабочего класса имело причиной вовсе не поддержание мужской власти за счёт женской половины рабочего класса. Скорее, причиной было создание защитного механизма ради всего рабочего класса. Предполагаемые преимущества разделения труда по половому признаку для мужчин сегодня еще менее очевидны. Расширение участия женщин на рынке труда было одной из главных особенностей последних сорока лет. Замужние женщины составляют все большую часть женского рынка труда. Прогнозы на будущее предсказывают, что вместо сокращения участия женщин, их работа - и особенно работа с полной занятостью - скорее всего, станет основной областью расширения занятости в скором времени. Таким образом, картина Хайди Хартманн выглядит все более устаревшей, когда она утверждает, что: «Семейная заработная плата по-прежнему, как мы утверждаем, является краеугольным камнем нынешнего разделения труда по половому признаку, при котором женщины несут основную ответственность за работу по дому, а мужчины - главным образом за наемную работу ... Семья, поддерживаемая семейной заработной платой, таким образом позволяет контролировать женский труд мужчинами как в семье, так и вне её» Большинство семей, которые вынуждены существовать только на заработную плату мужчин, относятся к беднейшим. В конце концов, именно поэтому девять миллионов британских женщин выполняют какую-то оплачиваемую работу вне дома. Женщины являются наемными работницами, и их работа не находится под патриархальным контролем их мужей. Как и мужчины, они продают свою рабочую силу на рынке. Это капитал эксплуатирует их, а не мужчины. Но, несмотря на оплачиваемый женский труд, угнетение женщин по-прежнему остается важной чертой нашей жизни. Оно структурировано через семью, что гарантирует, что женщины работают за более низкую заработную плату, что они составляют основную часть работающих неполный рабочий день и что они по-прежнему несут основную ответственность за уход за детьми. Дальнейшее существование семьи держится на двух китах: с одной стороны, важность, которую сами мужчины и женщины рабочего класса придают семье как отдыху от мира труда, а с другой - потребности класса капиталистов в воспроизводстве следующего поколения рабочих и поддержании нынешнего. Это материальная основа семьи и угнетения женщин. Теоретически семья может быть упразднена при капитализме, а ее функции обоществлены, чтобы высвободить больше женщин на рынок труда и таким образом увеличить общее извлечение прибавочной стоимости. Но социальные, идеологические и экономические издержки такой реструктуризации будут настолько огромными, что маловероятно, что какой-либо отдельный класс капиталистов возьмется за такую задачу, тем более, что в действительности для них это не является необходимым. Семья - это деспотический институт, явно несовершенный как для работодателей, так и для рабочих. Но это, вероятно, лучше и безопаснее, чем любые альтернативы при капитализме. Таким образом, угнетение женщин связано с капитализмом двумя ключевыми способами. Средства, с помощью которых женщин эксплуатируют в качестве рабочих, задают основу их угнетению посредством выполняемой ими работы или заработной платы, которую они зарабатывают. Семья также даёт основу их эксплуатации. И угнетение, и эксплуатация, работа и семья создаются не патриархатом, а требованиями самой капиталистической системы. Теория патриархата ведет либо к идее, что люди могут изменить свои сексистские или мужские шовинистические идеи, не меняя общества в целом, либо к сепаратизму от мужчин. Обе они вполне соответствуют реформистским идеям. Люди, придерживающиеся таких идей, могут быть недовольны существующим положением вещей, но не могут предложить рецепта для перемен. Если, с другой стороны, мы поместим угнетение женщин в классовое общество и особенно в капитализм, тогда мы сможем понять, что борьба за освобождение женщин является частью борьбы за социализм. октябрь 1988

Исполняется 150 лет со дня рождения великой революционерки Розы Люксембург. Розалия Люксенбург родилась 5 марта 1871 года в Российской империи в уездном городе Замосце (Замостье) Люблинской губернии Царства Польского. Была одним из лидеров "Союза Спартака" и одним из самых прогрессивных теоретиков марскизма. Убита в 1919 году фрайкоровскими фашистами с позволения лидеров аналога местного Учредительного собрания. He в этом ли состоит причина того, что мы вот уже многие годы ощущаем такой застой в марксовом учении? Ведь, в самом деле, если не считать нескольких самостоятельных работ, которые можно рассматривать как прогресс в теории, со времени появления последних томов «Капитала» и последних энгельсовских работ мы приобрели лишь несколько хороших популяризаций и изложений марксовой теории, но, по существу, теоретически стоим на том же самом месте, где нас оставили оба творца научного социализма. Происходит ли это потому, что марксова система поставила самостоятельные проявления духа в слишком жесткие рамки? Несомненно, нельзя отрицать определенного давящего влияния Маркса на теоретическую свободу действий некоторых его учеников. Ведь уже сами Маркс и Энгельс отказывались нести ответственность за идейные откровения любого «марксиста», а докучливый страх, как бы не сойти с «почвы марксизма», мог в отдельных случаях стать столь же роковым для идейной работы, как и другая крайность — мучительные усилия доказать любой ценой «самостоятельность собственного мышления», прежде всего путем полного отбрасывания марксова образа мыслей. Однако о более или менее завершенном здании марксова учения речь может идти только в области политической экономии. Что же касается самой ценной части его учения — диалектико-материалистического понимания истории, то она представляет собой только метод исследования, содержит несколько путеводных гениальных мыслей, позволяющих бросить взгляд в совершенно новый мир, открывающих бесконечные перспективы для самостоятельных занятий, для окрыляющих ум самых рискованных полетов в неисследованные сферы. И все же и в этой области, за исключением нескольких немногих деяний, наследие Маркса — это неосвоенная целина: остается неиспользованным великолепное оружие, а сама теория исторического материализма пребывает доныне столь же не разработанной и схематичной, какой она вышла из рук своих создателей. Дело, следовательно, не в жесткости и завершенности здания марксова учения, а в том, что оно не разрабатывается дальше. Часто жалуются на нехватку в нашем движении интеллектуальных сил, которые могли бы взять на себя дело продолжения теорий Маркса. Такая нехватка действительно наступила давно, но она сама требует объяснения, а не может объяснить первого вопроса. Ведь каждое время само формирует свой человеческий материал, и тогда, когда возникает истинная потребность в теоретической работе, эта потребность сама создает силы для своего удовлетворения. Но имеем ли мы потребность в теоретическом продолжении учения, выходя за рамки Маркса? В статье о споре между марксовой и джевонской школой*в Англии Бернард Шоу, сей остроумный представитель фабианского полусоциализма, высмеивает Гайндмана за то, что тот на основании уже первого тома «Капитала» делает вид, будто «полностью» понял всего Маркса и не заметил даже никакого пробела в марксовой теории, тогда как Фридрих Энгельс в предисловии ко второму тому сам заявил впоследствии, что первый том задал своей теорией стоимости основополагающую экономическую загадку, решение которой должен дать только третий том. Здесь Шоу и впрямь застиг Гайндмана в комическом положении, хотя последний мог бы утешиться тем, что разделяет такое положение почти со всем социалистическим миром. Поистине! Третий том «Капитала» с решением проблемы нормы прибыли — основной проблемы марксова экономического построения — вышел в свет только в 1893 г. И все же в Германии, как и в других странах, уже велась агитация при помощи того незавершенного материала, который содержался в первом томе; марксистское учение как целое популяризовалось и воспринималось на основе одного первого тома; более того, эта агитация с частичной марксовой теорией привела к блестящим успехам, и нигде не ощущалось никакого теоретического пробела. Более того. Когда третий том наконец вышел, он поначалу произвел в узком кругу ученых-специалистов некую сенсацию, вызвал некоторые комментарии и полемические замечания. Но если говорить о социалистическом движении в целом, то в широких кругах, где уже господствовала система мыслей первого тома, третий никакого отклика не нашел. В то время как теоретические заключения этого тома до сих пор не породили ни одной-единственной попытки популяризации и действительно нигде не получили доступа в широкие круги, недавно, наоборот, можно было слышать отдельные голоса с социал-демократической стороны, которые дословно повторяли высказывания буржуазных политэкономов насчет «разочарования» третьим томом и тем самым лишь показывали, сколь сильно срослись они с «незаконченным» изложением теории стоимости, данным в первом томе. Как объяснить столь странное явление? Шоу, который, по собственному выражению, охотно «хихикает» по адресу других, имел бы здесь основание потешиться над всем социалистическим движением, поскольку оно опирается на Маркса. Но вот только «хихикал» бы он тогда насчет очень серьезного явления нашей социальной жизни. Эта странная история с первым и третьим томами как раз и кажется нам наглядным подтверждением судьбы теоретического исследования в нашем движении вообще. Третий том «Капитала» с научной точки зрения, несомненно, следует рассматривать прежде всего как завершение марксовой критики капитализма. Без третьего тома не понять собственно ни господствующего закона нормы прибыли, ни раскола прибавочной стоимости на прибыль, процент и ренту, ни действия закона стоимости внутри конкуренции. Однако — и это главное — все эти проблемы, сколь ни важны они с теоретической точки зрения, довольно безразличны с точки зрения практической классовой борьбы. Для нее же огромной теоретической проблемой было:возникновение прибавочной стоимости, т. е. научное объяснение эксплуатации, а также тенденция обобществления процесса производства, т. е. научное объяснение объективных основ социалистического переворота. Ответ на обе проблемы дает уже первый том, который делает вывод об «экспроприации экспроприаторов» как о неизбежном конечном результате производства прибавочной стоимости и прогрессирующей концентрации капитала. Этим в общем и целом была удовлетворена собственно теоретическая потребность рабочего движения. Как же распределяется прибавочная стоимость между отдельными эксплуататорскими группами и какие сдвиги вызывает при этом распределении продукции конкуренция, непосредственного интереса для классовой борьбы пролетариата не представляло. И поэтому третий том «Капитала» так и остался до сих пор для социализма в целом непрочитанной главой. Но так же как и с марксовым экономическим учением, обстоит в нашем движении дело и с теоретическим исследованием вообще. Не более чем иллюзия думать, будто поднимающийся рабочий класс благодаря самому содержанию классовой борьбы может по собственной воле действовать в области теории неограниченно творчески. Сегодня только один рабочий класс, сказал Энгельс, сохранил вкус и интерес к теории. Присущая рабочему классу жажда знаний — это одно из важнейших культурных явлений нынешнего времени. И в нравственном отношении борьба рабочих означает культурное обновление общества. Но активное воздействие пролетарской борьбы на прогресс науки связано с вполне определенными социальными условиями. В любом классовом обществе духовная культура — наука, искусство — есть творение господствующего класса и имеет своей целью частично прямо удовлетворять потребности общественного процесса, а частично — потребности представителей этого господствующего класса. В истории предшествующей классовой борьбы восходящие классы — такие, как третье сословие в новое время, тоже предпосылали своему политическому господству господство интеллектуальное, поскольку, будучи еще угнетенным классом, они противопоставляли устаревшей культуре периода упадка собственную науку и новое искусство. Пролетариат находится в данном отношении в совсем ином положении. Как неимущийкласс он не может в своем стремлении к возвышению сам создать своей собственной духовной культуры, пока остается в рамках буржуазного общества. Внутри этого общества и до тех пор, пока существуют его экономические основы, не может быть никакой иной культуры, кроме буржуазной. Рабочий класс, как таковой, стоит вне нынешней культуры, даже если разные «социальные» профессора и восхищаются уже тем, что пролетарии носят галстуки, пользуются визитными карточками и велосипедами, считая это выдающимся участием в прогрессе культуры. Хотя рабочий класс и создает собственными руками все материальное содержание и всю социальную основу этой культуры, его допускают к пользованию ее плодами лишь настолько, насколько это требуется для удовлетворительного выполнения им своих функций в экономическом и социальном процессе буржуазного общества. Создать свою собственную науку и свое искусство рабочий класс будет в состоянии только после свершившегося освобождения от своего нынешнего классового положения. Все, на что он сегодня способен, это защищать буржуазную культуру от вандализма буржуазной реакции и создавать общественные условия свободного культурного развития. Сам он в сегодняшнем обществе может действовать на этом поприще лишь поскольку создает себе духовное оружие для своей освободительной борьбы. Но тем самым рабочему классу, т. е. его ведущим духовным идеологам, заранее поставлены весьма узкие пределы интеллектуальной деятельности. Областью его творческого действия может быть только совершенно определенный участок науки — общественная наука. Поскольку в результате особой взаимосвязи «идеи четвертого сословия» с нашим периодом истории для пролетарской классовой борьбы было особенно необходимо разъяснение законов общественного развития, социальная наука оказалась более плодотворной, и памятником этой пролетарской духовной культуры является марксово учение. Но уже творение Маркса, которое как научное свершение само по себе представляет гигантское целое, превосходит прямые запросы той классовой борьбы, ради которой оно создано. Как своим подробным и завершенным анализом капиталистической экономики, так и своим историческим методом исследования с его неизмеримо большой сферой применения Маркс дал гораздо больше, чем непосредственно необходимое для практической классовой борьбы. Лишь по мере того, как наше движение вступает в более продвинутую стадию и выдвигает новые практические вопросы, мы вновь обращаемся к марксовой сокровищнице мыслей, чтобы извлечь из нее отдельные куски его учения и использовать их. Но поскольку наше движение — как и всякая практическая борьба — еще долго обходится старыми руководящими идеями, хотя они уже потеряли свою пригодность, то и теоретическое использование марксовых импульсов продвигается вперед только крайне медленно. И если мы поэтому ощущаем сейчас в нашем движении теоретический застой, то не потому, что марксова теория, которой мы питаемся, не годится для нынешнего развития или «изжила» себя, а, наоборот, потому, что мы, взяв из марксова арсенала то самое важное идейное оружие, которое было нам необходимо для борьбы на прежней стадии, отнюдь не исчерпали тем самым этот арсенал до конца. Не потому, что мы «обогнали» Маркса в практической борьбе, а, наоборот, потому, что Маркс в своем научном творчестве заранее далеко обогнал нас как практическую борющуюся партию. Не потому, что Маркс для наших потребностей уже недостаточен, а потому, что наши потребности еще недостаточны для применения марксовых идей. Так теоретически открытые Марксом социальные условия бытия пролетариата мстят в нынешнем обществе самой марксовой теории. Ни с чем не сравнимый инструмент духовной культуры, она остается необработанной, поскольку для буржуазной классовой культуры непригодна, а вместе с тем далеко выходит за рамки потребностей рабочего класса в боевом оружии. И только после освобождения рабочего класса из оков его нынешних условий бытия подвергнется обобществлению вместе с другими средствами производства и Марксов метод исследования, дабы на благо всего человечества стать полностью применимым и проявить всю свою эффективность. 1903

Нация Две центральные идеи любой современной правой идеологии - это «раса» и «нация». Предполагается, что нация является народной основой государства, а «раса» - это лежащие в основе биологические отношения между членами нации, что делает их одной группой. Это как если бы семья была одновременно группой, связанной общим происхождением (своей расой), а также имела суверенный политический контроль над территорией, которую она населяла (в этом обличье она была бы «нацией»). На практике «нация» означает существующее государство, статус-кво , правящий класс, хотя по очевидным причинам оно подразумевает большинство граждан любой страны. Когда большинство совершенно очевидно выступает против статус-кво, когда происходит серьезный социальный кризис, идея «расы» воссоздается, чтобы предположить, что, какие бы временные «различия» ни существовали, общее биологическое единство по-прежнему объединяет всех жителей. Сегодня мир полностью разделен на эксклюзивные сегменты территории, находящиеся под контролем, фактическим или теоретическим, определенных правительств. Но это совсем недавнее явление. Империалистическая фаза капитализма была также последней фазой в расширении контроля отдельных правительств над недемаркированными территориями. Империалистическое соревнование уладило то, что теперь известно как национальные государства. Но в прошлом более распространенной практикой, по-видимому, была концентрация власти в определенных важных городах или семьях. Их власть распространялась только на непосредственную область физического контроля или потенциального контроля. Между территориями, контролируемыми определенными городами или семьями, могут существовать обширные участки земли, не востребованные тем или иным крупным центром власти. Города росли как центры экономической и военной мощи, контролируя свои внутренние районы. В процессе роста они изо всех сил пытались подчинить себе соседние города, а когда они это сделали, расширили свою территорию, включив в нее территорию, ранее контролируемую побежденными. Это, конечно, не единственный вид власти, существующий исторически - клановая и племенная организация, без того, что мы назвали бы «городом», также была системой власти. Однако в европейском случае класс, который контролировал города, в конечном итоге был в состоянии подчинить все другие источники власти, точно так же, как один город чаще всего мог подчинять все другие города в данной области. Таким образом, распространение власти определило границы, которые впоследствии стали границами национальных государств. Получив контроль, крупный город начал централизовать не только экономические ресурсы - через торговые и кредитные сети, - но и установил общую культуру. Он навязал общий язык и литературу, он создал некоторые из ключевых элементов, связанных с «нацией». Из смешения кланов и племен, определяемого ограниченной занятой территорией, он создал преобладающую лояльность в общем подчинении. Однако все это не означает национализма. Установление общего подчинения означает, что все жители данной территории для выживания должны понимать язык доминирующей группы, но это не означает, что жители оказывают этой группе положительную поддержку. Все, что нужно доминирующей группе, - это безразличное принятие, готовность избежать смерти, уплачивая налоги, а для некоторых - оказывать услуги. Если крестьяне выращивают зерно, лорд может собирать его силой, а купец - обманным путем. Но капитализму нужно гораздо больше. Это больше не преимущественно городской энергоблок, а, скорее, такой, в котором один класс успешно включает в свою власть целую территорию, как города, так и сельские районы. Его торговая и банковская сеть объединяет всю территорию в одно целое, а его производство требует потока добровольной рабочей силы, превышающей ресурсы традиционного города. По мере усложнения экономики ее части становятся более взаимозависимыми и, следовательно, более уязвимыми для внезапных последствий восстания или длительных последствий апатичного негодования. Капитализм все больше нуждается в психологическом участии всех жителей территории, в добровольном сотрудничестве всех. Чистая физическая сила не сможет удержать колеса промышленности в наиболее прибыльном темпе. В очень упрощенной форме это говорит о необходимости капиталистического правящего класса в национализме. Но территория, контролируемая правящим классом, национальным государством, слишком велика, чтобы ее могли ясно понять все; национализм - это абстракция, очевидно далекая от конкретной реальности, с которой каждый человек сталкивается в своей местности. Чтобы национализм прижился, он должен быть связан с любой любовью, которую мужчины испытывают к местам, в которых они живут. Тем не менее, привязанность не возникает, за исключением тех случаев, когда люди переселяются в районы, отличные от своих. Мобильность рабочей силы при капитализме, особенно миграция крестьян в города, действительно вызывает у многих ностальгию по месту их рождения. Конечно, необходимая часть этой ностальгии - отказ от места, где они поселились. Но это касается только мигрантов первого поколения. Их дети воспринимают ностальгию как идеологию, не имеющую отношения к их конкретному опыту. Для националиста эту идеологию нужно эксплуатировать. Память о золотом прошлом, когда истинные ценности местной культуры не были запятнаны иностранной миграцией и городской коррупцией, может быть мощной памятью для населения, измученного проблемами существования. «Иностранец» здесь живет посреди родного города и, кажется, олицетворяет все, что угрожает порядку в городе, но на более поздней стадии он может с таким же успехом жить в других национальных государствах, угрожая их «национальным государствам». Иммигранты Если новички в составе рабочей силы любят вспоминать свой дом (и это относится как к людям, переезжающим, скажем, в Лондон из других частей Британии, так и к людям, приезжающим из-за границы), они таким образом не становятся в серьезном смысле «меньшинством». Меньшинства в политическом смысле изобретаются, создаются столь же фиктивным «большинством». Изобретать одно - значит создавать другое. На практике различия в статус-кво большинства скрыты, чтобы подчеркнуть обособленность меньшинства, разрыв между «цветными иммигрантами» и «нами» (то есть Гарольдом Уилсоном, Королевой, сэром Освальдом Мосли, Енохом Пауэллом, меня и миссис Хаббард в будущем). Объясняется, что у «них» другая культура, хотя совершенно очевидно, что при любом определении культуры новичков в этой стране очень мало что объединяет. Что объединяет или может объединить их, так это враждебность большинства, которая заставляет иммигрантов идентифицировать себя друг с другом. Именно британцы, и в частности Энох Пауэлл, изобретают «цветное меньшинство» и делают это, сознательно или нет, чтобы аналогичным образом изобрести единство большинства, единство богатых и бедных, неоспоримую стабильность в статус-кво. Изобретать меньшинство - это самая легкая тактика для любого правящего класса, которому угрожает новый набор проблем, которые могут стимулировать вызов его правлению. Это, конечно, легче всего там, где физические характеристики частично совпадают с характеристиками меньшинства, так что непосредственное восприятие людей связано с абстракциями национальной политики. Но там, где население одинаково физически, происходит то же создание меньшинств. Не так давно это были ирландцы в Британии, и с таким же успехом в некоторых областях могли быть поляки, киприоты, евреи или кто-то еще, кого можно найти в качестве козлов отпущения для решения текущих проблем. Во время своего колониального правления британцы усовершенствовали искусство изобретения меньшинств во имя защиты их от враждебности большинства. Таким образом, они охраняли свою власть как единственную внешнюю силу, способную выступать в роли арбитра. С сужением перспектив британского капитализма, спорадическим ощущением кризиса, ускорением темпов развития страны, безработицей и ростом цен перед британским рабочим классом встает целый ряд новых проблем, не имеющих общей стратегии их преодоления. Ощущение всеобщей незащищенности угрожает статус-кво, если его нельзя переключить на какого-нибудь безобидного козла отпущения. Конечно, британскому правящему классу на данном этапе не нужны погромы - ему срочно нужна иммигрантская рабочая сила. Несомненно, многие из крупнейших работодателей категорически осуждают антииммигрантские настроения, но, с другой стороны, такие настроения становятся их козырной картой, когда игра становится все более жесткой, а безработица снижает спрос на рабочую силу. Таким образом, борьба за расу заключается не в том, должно ли фиктивное большинство быть достойнее «меньшинства», стремлении к «расовой гармонии», а в борьбе за концепции и стратегии перемен. Это борьба за то, какие концепции наиболее полезны для работников в понимании мира и стремлении изменить его. В самом деле, любой, кто предполагает, что «раса» существует (и «мы должны с ней жить»), играет в расистскую игру, принимает расистские термины аргументации. У людей определенно разноцветная кожа, но, к сожалению для расистов, они не попадают в аккуратные группы «меньшинств». То же самое и с другими предполагаемыми основаниями для дискриминации — языком, культурой и так далее. По иронии судьбы многие иммигранты лучше разбираются в том, что называется «британской культурой», чем большинство местных жителей. Именно коренное население вынуждает новоприбывшего стать «меньшинством», заставляет его зависеть от других новичков в плане помощи, друзей, социальной поддержки и так далее, заставляет его жить с другими новичками в худшем жилье. Но ничего из этого не следует из того, что я новичок. Это следует из конфликта, присущего «принимающему» обществу; от отклоненной классовой борьбы. Те, кто полагает, что «раса» в принципе существует, снова предполагают наличие общих интересов по обе стороны фиктивной «расовой» границы. Поступая так, они исходят из общих интересов большинства, «нации», и тем самым согласуются с интересами правящего класса. Сражение было уступлено правым без всякого боя. Дело не в том, что «черные так же хороши, как белые», но в том, что это утверждение столь же глупо и неуместно, как «лысые так же хороши, как и волосатые». Таким образом, либеральный подход к «расовым отношениям», по сути, помогает изобрести и поддерживать проблему, которую либералы, как предполагается, пытаются преодолеть. Сказать, что существует расовая проблема, - это не столько сделать заявление о мире, сколько порекомендовать способ взглянуть на мир. Там, где, как в Соединенных Штатах, люди видят мир таким образом в течение очень длительного периода времени, «расизм», возможно, может частично существовать независимо от других факторов. Но в Великобритании это не так, хотя, если либеральный подход к расизму победит, либералы успешно помогут создать ситуацию в стиле США. Конечно, есть предрассудки. Некоторые люди иррационально настаивают на выборе. Они хотят купить пачку мыла, но отказываются покупать его у определенных людей; то, что определяет тип людей, никак не связано с мылом, его покупкой или использованием. Такие люди очень редко встречаются. Однако чаще встречаются гораздо более расплывчатые предубеждения против кого-то темнее среднего. И это предубеждение - лишь одно из удивительного ряда идиотских предрассудков. Рабочий класс, будучи наиболее эксплуатируемым классом, имеет более чем высокую долю таких предрассудков, а члены этого класса, непосредственно не вовлеченные в коллективную работу, например, матери из рабочего класса, иногда имеют еще большую долю. Одним из аспектов их отношения к другим работникам является презрение к более бедным соседям или мелкий снобизм по поводу того, кто белее или кто играет в бинго. Но только дурак мог подумать, что это вся история. Таких мелочей предостаточно, в то время как рабочие (включая их жен) могут вкладывать огромные ресурсы солидарности, самопожертвования, храбрости и активного сочувствия к тем, кто беднее их самих. Докеры, которые поддерживали Еноха Пауэлла, - те же самые докеры, которые выйдут на забастовки сочувствия другим рабочим, которые также способны сражаться, чтобы помочь цветным рабочим. Это означает, что то, что думают люди, сознание - это не вещь, которую можно просто и ясно определить в любой данный момент. В любой момент это имеет противоречивые тенденции не только внутри рабочего класса в целом, но и внутри одного человека. Противоречивые элементы являются корнями противоречивых стратегий преодоления проблем, с которыми сталкиваются люди. С одной стороны, людям угрожала определенная проблема - ускорение производства на фабрике, как выжить на домашние деньги, когда цены в супермаркетах снова выросли, как получить квартиру - попытаться сохранить то, что у них уже есть, и утверждать, что то, что у них есть, дает им право на более выгодную сделку в иерархии; они, как они говорят, выше всех окружающих, которые предают мораль или стандарты правящего класса. С другой, рабочий объединяется с более широким коллективом, погружая свои частные потребности в требования своей фабрики или района. Насколько возможно второе, первое становится тривиальным. Если второй вариант невозможен - по каким-либо причинам - первый становится специальной стратегией простого выживания. Первое принимает ситуацию, с которой сталкивается рабочий, как должное, и подчеркивает частичные меры для самовыживания. Второе начинает задачу преобразования ситуации, полного изменения правил. Конечно, первое не может быть успешным для выживания многих. Фрагментация рабочего класса как класса - создание определенных групп рабочих, ищущих решения, которые приносят пользу только их группе - находит отражение во фрагментированном сознании. Противоречивые и иррациональные элементы преодолеваются возможностью реального коллективного действия, действия, которое олицетворяет силу либо всех рабочих, либо отдельной группы рабочих. Эта возможность трансформирует доступные стратегии для каждого отдельного работника. Он теперь может задействовать не только свои собственные ресурсы, чтобы вести невозможную битву. В какой-то момент он сталкивается, скажем, с угрозой увольнения, и бороться с этим не с чем; в следующий раз его битва выиграна в коллективной кампании по борьбе с увольнениями. Степень сосуществования противоречий также зависит от степени организованности и традиционной воинственности на рабочем месте. На некоторых предприятиях традиция последовательно выступает против поиска частных решений, особенно решений, которые зависят от предательства других групп рабочих. Чем дальше от таких заводов, тем выше вероятность противоречий. Для домохозяйки из рабочего класса, которая испытывает фабричную солидарность лишь косвенно, а районную или местную солидарность лишь изредка, коллективная стратегия обязательно более отдаленная. Именно из-за преобразующего эффекта коллективной власти на то, какие стратегии выбирают люди, ортодоксальный механизм парламентских выборов так часто оказывается неуместным. Референдум ничего не измеряет, кроме того, что задается простым вопросом. Он исключает широкий спектр доступных противоречивых стратегий и, что наиболее важно, стратегий, требующих коллективной власти. Забастовочное голосование на открытом собрании определяет то, что, по мнению рабочих, следует делать, при условии, что все делают это здесь и сейчас. Парламентское голосование измеряет выбор между строго ограниченными альтернативами, не предполагая какой-либо коллективной власти под контролем избирателей. Таким образом, открытое обсуждение имеет жизненно важное значение для изучения различных стратегий, предлагаемых для решения насущной проблемы. И в этой дискуссии решающая роль принадлежит рабочим-«боевикам». Поскольку их опыт прошлых сражений может кристаллизовать максимальную приверженность остальных, может побудить рабочих увидеть в качестве возможных вариантов действий то, что они обычно отвергали бы как невозможные. Чем больше группа, тем более радикальные стратегии становятся возможными. Нет и большого разрыва между «экономической» и «политической» стратегиями, поскольку применимы одни и те же принципы. Без «боевиков» некоторые стратегии остаются неопределенными, и одной и той же группе рабочих требуется гораздо больше времени, чтобы прийти к таким же выводам. Правящие классы всегда обвиняют повстанческие движения в том, что они являются изобретением нескольких «подстрекателей», вредителей или саботажников. В Барбакане Кэмерон нашел своих «карманных наполеонов», как и в других битвах, под кроватью всегда есть красные. В обвинении есть доля правды. Политически преданные люди определенно не могут изобрести бунт. Такие люди были всегда, и им постоянно не удавалось поднимать бунты, за исключением коротких моментов. Но это правда, что такие люди могут, с одной стороны, показать пример того, какие действия следует предпринять, а с другой - сформулировать программу, стратегию, исходя из своего опыта и текущей проблемы. В первом случае правящие классы по понятным причинам пытаются сбить с толку отдельных лиц или лидеров только для того, чтобы эта функция не выполнялась. Теоретически можно сказать, что там, где восстание действительно массовое, такая тактика не может его остановить. Но чаще люди неустанно ищут стратегию преодоления своих проблем, и в этой ситуации решающую роль играют «боевики» на рабочем месте и политическое меньшинство в обществе в целом. Они не знают ответов, данных Богом; они также экспериментируют с идеями, выдвинутыми в битве, но у них есть достаточные знания и опыт, достаточное понимание целей, чтобы сыграть ключевую роль в кристаллизации того, что должно быть сделано. Лучшие «боевики» давно преодолели противоречия, мешающие рациональным действиям, и, таким образом, могут помочь массам рабочих поступить так же. Если вернуться к исходной теме, то враждебность по отношению к новоприбывшим, иммигрантам, неизбежно становится политически важной там, где оба конкурируют за одно и то же - скажем, за работу и дом - и нет коллективной стратегии, которая могла бы принудить к расширению этих вещей так, что всем может хватить. Наибольшая неприязнь проявляется к самому крупному и наиболее легко определяемому конкуренту. Враждебность, в свою очередь, вынуждает новичков организовываться в защиту, превращать то, что может быть не более чем клубами сантиментов, чтобы помнить дом, в настоящие организации меньшинств, которые навязывают общую дисциплину и солидарность своим членам. Эти организации сами могут стать для некоторых каналом власти, точками входа, например, для черной буржуазии в статус-кво. Они также могут в целях защиты преувеличивать различия между аутсайдерами и инсайдерами, очень эффективно препятствуя солидарности между ними. В некоторых случаях время стоит на месте; Иммигранты во втором поколении практикуют ритуалы, уже устаревшие на родине их родителей. Ритуал утешает участника из-за враждебности, которую он испытывает со стороны посторонних. И даже там, где ритуалов не существует, они могут быть изобретены или приобретены (как в случае с исламом для некоторых американских негров). Но опять же, необходимо подчеркнуть, что все это является функцией не некоторых внутренних расовых или культурных различий, а враждебности общества в целом, уклонения от классовой борьбы. В группе, к которой человек хочет принадлежать, нет ничего неизбежного. Возьмем, к примеру, клерка из Вест-Индии, 30 лет, женатого, с детьми, работающего на компанию Ford в Дагенхэме. В этом кратком описании мы уже упомянули целый ряд групп, к которым с определенными целями может присоединиться этот человек. Он вест-индеец, человек скорее с одного, чем со всех островов; он может быть цветным (и таким образом отождествляться с другими «национальностями», о которых он ничего не знает); но он также белый воротничок, рабочий Ford, гражданин Дагенхэма, мужчина (по сравнению с женщинами), женатый мужчина (по сравнению с холостыми для целей налогообложения), возможно, член «молодого поколения» для тех, кто старше, для тех, кто моложе; семьянин, родитель, отец и так далее. Для каждого из контрастов может существовать клуб или ассоциация, чтобы познакомить его с другими, отмеченными таким же образом. В общем, возникновение конкретной проблемы делает одну из дискриминаций более серьезной, чем другие - скажем, в качестве белого воротничка профсоюзного деятеля, или в качестве родителя в ассоциации родителей и учителей, или арендатора в ассоциации арендаторов. Единственное, что заставляет его отказаться от всех этих других возможных групп и видеть себя не чем иным, как «цветным иммигрантом» при любых обстоятельствах, - это отношение нецветных неиммигрантов в этих других группах. И нецветные неиммигранты будут вести себя таким образом, когда столкнутся с какой-то центральной угрозой, которая делает большинство этих групп неуместными, и когда кажется, что нет альтернативных средств выживания, кроме как действовать в качестве «профсоюза» для исключения новичков. Любые основания будут использоваться для предотвращения конкуренции там, где нет коллективной стратегии, способной бросить вызов системе. Расизм Таким образом, «раса» служит цели избавления людей от осознания разделения внутри «нации». Это также может разъединить конкретный опыт борьбы рабочих здесь и сейчас и национальную политику. Нации не так исключительны, как расы, и второе становится полностью эффективным только во времена великого кризиса. «Раса» по определению полностью исключительна. Вы не можете присоединиться к ней. Вы рождены в ней, член по «крови». Напротив, классы вовсе не исключительны. Вы не только можете присоединиться к ним, но они не ограничены национальными границами. Рабочий класс не имеет прямого материального интереса на территории, контролируемой правящим классом. Оборотная сторона попытки навязать единство дома - экспорт насилия. Война между «расами» и «нациями» разрешена, даже если не рекомендуется. И международная война сама по себе является окончательным выражением отклоненной классовой борьбы. Две концепции интернационализма и класса резко контрастируют с национализмом и расой. Расизм широко распространен в нашем обществе просто потому, что у нас нет альтернативной стратегии перемен. Но расизм - это не фашизм. Все правые идеологии в большей или меньшей степени расистские, даже если некоторые правые работодатели нуждаются в дополнительной рабочей силе. Но этот вид расизма, хотя он может указывать на кризис стратегии рабочего класса, не демонстрирует, что правящий класс уже настолько непрочен, что ему нужно импортировать фашистских головорезов, чтобы управлять государством для него. Широко распространенная враждебность к иностранцам является важной основой для фашизма, как и для любого правого национализма, но есть гораздо больше сил, занимающихся расизмом, чем только фашисты. Фашистский режим создается не столько непосредственно тем, что думает масса населения (хотя это важно по умолчанию), а скорее готовностью правящего класса сыграть на эту стратегию, сыграть с риторикой революции, установив радикальное консервативное правительство. Гитлер пришел к власти, когда немецкий правящий класс проглотил свои сомнения и пригласил его войти, а не через массовое народное движение, захватившее власть. Существовала некоторая народная основа, и проникновение в органы государства было важным, но на каждом этапе Гитлер должен был контролировать свое движение, чтобы оно не выходило за установленные им пределы, чтобы оно не напугало правящий класс и не стало по-настоящему революционным. Тактика Во всем этом есть определенные уроки для нашей тактики. Хотя мы можем видеть, что марш докеров в пользу Пауэлла был порочным и презренным актом агрессии по отношению к наиболее эксплуатируемой части рабочих, он наглядно показывает, насколько далеко зашла язва фрагментации и насколько широко распространено чувство угрожающего бессилия среди некоторых людей. Разделение рабочих — это только часть картины. Марш и забастовка также были политическими актами, попыткой коллективного вмешательства для обеспечения политического решения некоторых проблем, которые испытывают докеры. С одной стороны, это показывает зверство одной докерской стратегии; с другой стороны, докеры связывают проблемы, с которыми они сталкиваются, с политическими действиями. Насколько временным было движение, как быстро докеры поняли, что антииммигрантская акция не решит проблему, При этом расовые предрассудки будут по-прежнему существовать в доках. Мы не можем напрямую бороться с такими предрассудками везде, где они есть. Борьба будет бесконечной и безнадежной, поскольку мы не сможем понять, почему существует расизм. В результате мы не сильно повлияем на уровень предубеждений. Бесполезно говорить людям, что люди с более темной кожей, чем у них, безвредны, как и простое повторение фактов и цифр, составляющих стратегию. Факты и цифры должны быть известны и использоваться в качестве аргументов, но сами по себе они не решат проблему. Если вы отчаянно ищете дом для своей семьи и видите, что в таких домах живут более темные люди из-за границы, вам не поможет, когда вам скажут, что более темные люди порядочные или их очень много. Это не дает никаких домов, не отговаривает кого-то от аргумента, что если все более темные люди (или более светлые люди в этом отношении) будут удалены с рынка жилья, будет доступно больше домов. В этой позиции у большинства антирасистов нет иного выбора, кроме как настаивать на важности быть хорошими. Только то, что в долгосрочной перспективе может преодолеть предрассудки, - это альтернативный ответ на проблему, ответ, который является реалистичным с точки зрения коллективных действий. Это не обязательно устраняет предрассудки, но делает их относительно несущественными. Отец может не желать позволять своей дочери выйти замуж за чернокожего, но он не собирается присоединяться к уличной кампании по изгнанию всех иммигрантов. Но стратегия должна быть практичной. Так же бесполезно говорить о том, что после революции дома будут для всех, как и о том, что если бы у каждого был миллион фунтов, мы могли бы построить достаточно домов. Чтобы быть практичным, стратегия должна начинаться с фактической власти, доступной конкретным группам рабочих здесь и сейчас, и включать политику. Это часть призывов международного социализма к другим группам и отдельным лицам левых присоединиться к общей организации. Если «боевики» из рабочего класса объединены в общую организацию, мы можем вести настоящие битвы и продемонстрировать, что существует коллективная сила, доступная для альтернативной стратегии. Мы можем пройти долгий путь к предотвращению отклонения классовой борьбы вверх через тупики расизма или национализма. Ведь если бы левые смогли мобилизовать десять или двадцать тысяч социалистических противников Пауэллу, докеры увидели бы, что есть другие альтернативы, что они не были абсолютно одиноки в борьбе с работодателями доков, государством и прессой. Расовые предрассудки не прекратились бы, но это было бы относительно неважно. Мы могли позволить себе посмеяться в лицо Пауэллу, высмеивая его экзотический страх перед испражнениями из почтового ящика. Но альтернативная стратегия должна четко сфокусироваться на реальных проблемах, с которыми сталкиваются рабочие, а не отвлекаться на то, хотят ли люди, чтобы их дочери выходили замуж за черных. Несомненно, некоторые петербургские отцы были антисемитами, но это не помешало им участвовать в голосовании за Троцкого на посту президента Санкт-Петербургского Совета. Есть расистское меньшинство, которое использует любую грязь для своего безумия, но, по большому счету, большинство не придерживаются аналогичных взглядов. Шутки будут продолжаться, мелкое злословие будет продолжаться, но в борьбе за преодоление конкретных проблем это будет тривиально. Для нас сегодня политически значимый расизм означает попытку групп людей преодолеть проблемы работы, заработной платы, жилья, школ, больниц и общей незащищенности. Расистский ответ на эти вопросы предполагает, что статус-кво нельзя изменить, что жилищный фонд и уровень арендной платы даны Богом, и что, следовательно, единственное решение проблемы нехватки - сокращение числа людей, ищущих жилье. Население страны должно соответствовать тому, что есть. Здесь должен начаться спор. Проблема не в идиотских помещиках, которые отказывают иммигрантам, а в нехватке жилья, из-за которой идиоты домовладельцы имеют значение. Если бы было достаточно жилья, домовладельцам-расистам пришлось бы либо изменить свою практику, либо обанкротиться. Конечно, там, где возникают безудержные предрассудки, мы должны бороться с ними. Но мы также должны признать, что это всего лишь отрицательная защитная реакция. Она не атакует основы расизма и в конечном итоге не может преодолеть ни предрассудки, ни политически значимый расизм. Только революционное движение может сделать это, создав надежную стратегию и надежную коллективную силу. Стратегия связывает воедино реальные проблемы, с которыми сталкиваются люди, и окончательные решения; движение связывает воедино разделы и группы всего класса. Эти двое неразделимы, объединяя «боевиков» класса как с точки зрения организации, так и с точки зрения сознания. Коллективные действия как часть такого движения, и для достижения целей стратегии создают приоритеты, которые сортируют наши предрассудки, дают надежду, усиливают рациональность и ставят главное на первое место.

Статья нашего товарища Хоссама эль-Хамалави, которая рассказывает о теории «визуализации инакомыслия» на примере египетской революции. Мы считаем эту теорию очень важной в настоящий момент, когда конкуренцию государственным СМИ в полной мере может представить Ютуб или социальные сети. СМИ и манипуляции Видеозаписи массовых протестов и забастовок в период до 2011 года помогли египтянам преодолеть свои страхи перед режимом и начать революцию. Египетская революция, вспыхнувшая с начала 2011 года и продлившаяся до середины 2013 года, обычно преподносится в средствах массовой информации (и в некоторых академических кругах) как «революция Facebook» или, по крайней мере, как одно гигантское событие, разожженное и организованное в Интернете. Правда немного другая. Восстание 2011 года было продуктом сложного политического процесса, длившегося десятилетиями, в ходе которого накапливалось инакомыслие, оттачивались организаторские навыки, были достигнуты маленькие победы, а страх перед репрессивным аппаратом режима постепенно ослабевал. Одним из центральных элементов этого процесса, который в 2011 году завершился полномасштабной революцией, была визуализация инакомыслия. Это включало в себя преднамеренное распространение фотографий и видеозаписей актов социального и политического сопротивления среди общенациональной аудитории, что расширило их влияние далеко за пределы диссидентов - часто лишь небольшой группы - которые были вовлечены в эти действия сами. Искры несогласия В 1990-е годы Египет переживал грязную войну. Под прикрытием «войны с террором» службы безопасности президента Хосни Мубарака подавили инакомыслие всех оттенков. Забастовки сократились и были быстро приостановлены из-за нападений полиции. Студенческих активистов осаждали в стенах вузов. Синдикаты и союзы находились под контролем режима. И наконец, что не менее важно, для свободной прессы почти не было места. Большинство изданий и все телеканалы принадлежали и управлялись государством. Газеты оппозиционных партий подвергались цензуре. Было так много запретных линий, но самым большим табу, очевидно, был сам Мубарак и его семья. Ключевым поворотным моментом стала вспышка второй палестинской интифады в сентябре 2000 года. Интифада вызвала массовые протесты в Египте, в основном вокруг кампусов, школ и профессиональных синдикатов. Это были крупнейшие протесты, свидетелем которых был Египет с момента прихода Мубарака к власти в 1981 году. Акции протеста были встречены грубой силой и массовыми арестами. Тем не менее, демонстрации продолжались, сначала в поддержку палестинцев, а затем и против войны в Ираке, возглавляемой Соединенными Штатами. Вскоре протестующие стали более уверенными и начали противостоять самому египетскому режиму, поднимая вопросы о внутренних проблемах, таких как подавление режимом инакомыслия, полицейские пытки и свобода прессы. В апреле 2002 года в окрестностях Каирского университета вспыхнули широкомасштабные беспорядки, и тысячи участников беспорядков почувствовали смелость и стали скандировать лозунги против самого Мубарака. В марте 2003 г., после вторжения в Ирак под руководством США, площадь Тахрир была оккупирована и на два дня стала ареной непрерывных столкновений между протестующими и силами безопасности режима. Протестующие боролись с полицией, сожгли плакаты с изображением Мубарака в Тахрире и выдержали пытки в полицейских изоляторах, что стало генеральной репетицией восстания 2011 года. Диссиденты в прямом эфире Но остается вопрос: почему средний египтянин, который несколькими годами ранее был слишком напуган, чтобы прошептать имя Мубарака, не говоря уже о демонстрациях против него, внезапно набрался храбрости, чтобы выйти на улицы, сжечь плакаты Мубарака и организоваться против него и его семьи ? Если человек не является частью правящего класса и уже не пользуется его привилегиями, глубоко в сознании каждого существует жажда свободы и желание жить «лучше», но обычно неясно, что «лучше» и как этого добиться. Есть недовольство статус-кво, но постоянно говорят, что это лучшее, что мы можем иметь. С этим ничего нельзя было поделать. Идеологический государственный аппарат постоянно бомбардирует нас гегемонистскими дискурсами, которые обеспечивают наше подчинение. Необязательно поощрять к действию, потому что человеку «нечего терять» или потому что «ситуация стала невыносимой». Это романтизированный и обычно неверный подход к пониманию динамики радикализации и пропагандистской работы. Одного, однако, поощряют к действию, если они чувствуют: восстание - не «безумная идея»; что люди в другом месте сделали это, и это сработало; что это случалось раньше и может повториться; что я не единственный «сумасшедший», который думает о действии. Решающим фактором, который иногда игнорируется при понимании того, как эта трансформация произошла в Египте (и в более широком регионе), является подъем «Аль-Джазиры» и распространение спутниковых телеканалов в начале 2000-х годов. Палестинская интифада транслировалась в прямом эфире, и визуальные кадры борьбы - палестинские дети, противостоящие могучим израильским танкам с одними лишь камнями - транслировались днем и ночью миллионам египтян, которые были приклеены к экранам. Из этого последовал простой вывод: если палестинские дети могут противостоять израильским танкам, почему мы не можем противостоять полиции Мубарака? Распространение информации о палестинском восстании было, по сути, актом агитации, даже если не было никаких пропагандистских или аккуратно составленных лозунгов. Одних визуальных эффектов было достаточно, чтобы посеять зерно революции в умах людей. Укрепление египетского общества Мобилизация в период между 2000 и 2003 годами в поддержку Палестины и против вторжения в Ирак позволила выделить пространство в общественной сфере, где активисты могли организоваться - что ранее было невозможно. В 2004 году те же пропалестинские и антивоенные участники кампании запустили продемократическое движение Kefaya (по-арабски «достаточно»), целью которого было положить конец правлению Мубарака и помешать ему подготовить своего сына Гамаля к престолонаследию. В период с 2004 по 2007 год Кефайя активно организовывало акции протеста, раз и навсегда разрушившие табу Мубарака. Движение представляло собой единый фронт, который возглавляли левые и насеристы, и в него также входили некоторые исламисты (в основном из Лейбористской партии), а также независимая молодежь, которая не обязательно была присоединена к какой-либо политической группе. Протесты Кефайя в очень редких случаях превышали несколько тысяч участников, но в основном ограничивались десятками, а иногда и сотнями активистов. Однако социальное воздействие их действий и демонстраций было совершенно несоразмерно их физическому присутствию. Активисты Kefaya хорошо разбирались в СМИ и следили за тем, чтобы визуальные эффекты каждого действия, несмотря на небольшое количество участников, доходили до как можно большего числа египтян благодаря предварительному согласованию с корреспондентами спутниковых телеканалов, иностранными репортерами и все большим количеством местных журналистов, которые присоединились к ним новых частных газет. Такое возбуждающее воздействие антимубараковых визуальных эффектов Кефайи помогло другим слоям египетского общества сделать шаг вперед и принять меры. В декабре 2006 года тысячи работающих женщин начали забастовку на крупнейшей текстильной фабрике на Ближнем Востоке в городе Махалла в дельте Нила. Вскоре к ним присоединились их коллеги-мужчины, и весь комбинат был полностью остановлен из-за бонусов, обещанных ранее премьер-министром. Забастовка длилась три дня и закончилась победой, вызвав новые массовые забастовки в текстильной отрасли. Промышленная агрессивность вскоре распространилась практически на все сектора экономики. Возникает вопрос: где были эти рабочие до 2006 года? И что привело к такому эффекту домино, когда один удар приводил к множеству других? В различных беседах, которые я в то время вел с лидерами забастовок, ответы, которые я слышал, были примерно такими: «Мы сидим дома, смотрим «Аль-Джазиру» и видим, как эти сумасшедшие дети Кефайи сжигают плакаты Мубарака в Каире...» Хотя Кефайя не принимали непосредственного участия в забастовке и никогда не привлекали последователей среди рабочих и городской бедноты, их владение тактикой распространения визуальных эффектов несогласия на более широкую аудиторию помогло египетским рабочим начать забастовку. Почти на каждом заводе или рабочем месте, куда я попал во время Зимнего недовольства трудящихся, забастовщики говорили мне: «Мы видели (слышали или читали о) бастующей и побеждающей Махалле, поэтому решили последовать их примеру». Благодаря росту количества спутниковых телеканалов и частной прессы весть о победе Махалли распространилась за пределы дельты Нила. И еще раз доказало, что действовать и бросать вызов властным структурам - это не «безумная идея». Распространение информации о забастовке в Махалле стало призывом к действию. В 2007 году на общественном мероприятии с несколькими ветеранами профсоюзных организаций один из них указал на мою камеру и усмехнулся. «Если в прошлом во время забастовки показывалась камера, рабочие убегали или пытались скрыть свои лица», - сказал он. «Теперь они храбро стоят с обнаженной грудью перед любым объективом». Когда я спросил его, почему произошло такое изменение. Он со смехом ответил: «Потому что им нечего терять». Но, на мой взгляд, была другая, более важная причина. Если бы фотоаппарат появился в 1990-х годах на какой-либо акции протеста, скорее всего, фотограф работал бы на государственное СМИ, а фотографии протестующих появились бы в «Криминальном разделе» газеты с подписью «бунтовщики», преступники и т. д. Но с 2006 года появление камеры во время забастовки могло просто означать, что фотографии забастовщиков могли оказаться на первой полосе «Аль-Масри аль-Юм» или любой другой частной газеты с относительно позитивным освещением или могли быть показаны в одном из все более популярных ток-шоу на частных спутниковых телеканалах. Таким образом, рабочие хотели, чтобы их фотографировали, а их действия снимали на видео. Они инстинктивно понимали, что это был один из способов оказать давление на своих боссов и правительство и послать сообщение своим коллегам по работе присоединиться к их рядовым действиям. Революция — это не безумная идея Это правда, что блоги активистов и социальные сети сыграли важную роль в мобилизации 2011 года, но в то время доступ к Интернету имело лишь меньшинство населения . Их сила и влияние на самом деле проистекали из неофициального союза между старыми, новыми и альтернативными СМИ. Спутниковые телеканалы и частные газеты внимательно следили за блогами и социальными сетями и сообщали о своем контенте миллионам людей в Египте и за рубежом. Это означало, что призывы к протестам со стороны активистов, имеющих лишь горстку последователей в киберпространстве, достигли гораздо более широкой аудитории, и что кадры и изображения протестов были переданы миллионам. Блогеры, а позже и пользователи социальных сетей в Египте помогли поднять потолок требований гражданских свобод и распространить информацию о забастовках, протестах и других событиях, а также новости о нарушениях полиции и просочившихся видео с пытками. Опять же, особое внимание уделялось визуальным эффектам, чтобы либо «шокировать» общественность ужасными пытками в полицейских участках, либо побудить их присоединиться к рядам инакомыслящих простыми визуальными сообщениями о «нормальности» желания восстать. С началом восстания в Тунисе в 2010 году блоггеры в Египте сыграли важную роль в размещении визуальных материалов в Интернете и их распространении среди максимально широкой аудитории в Египте. Послание было прямым и простым: это сделали тунисцы. Арабские диктаторы не непобедимы. Народное восстание - не сумасшедшая идея. Это уже происходит. Не только цифровые информационные технологии египетских блоггеров помогли их собратьям-египтянам вдействии. Опять же, это была динамика старых СМИ, которые сообщали о том, что блоггеры размещали в Интернете, и передавали эти изображения миллионам людей в своих домах, сидя перед экранами телевизоров. Такая динамика также поможет нам частично понять, почему восстание продолжалось в Египте, несмотря на отключение электросвязи: блоггеры-активисты работали в автономном режиме, собирая визуальные эффекты, и щедро делились ими с ведущими журналистами, которые затем транслировали их миллионам внутри и за пределами Египта. Сегодня ведущие египетские СМИ, будь то государственные или частные бизнесмены, снова находятся под полным контролем служб безопасности. Несогласие криминализируется, подавляется и преследуется правящим военным диктатором Абдель Фаттахом ас-Сиси. Контрреволюция могла вернуть страну к нулю, а не к единице. Однако именно в таких условиях распространение информации является критическим актом агитации. Диссиденты, пытающиеся выжить в ходе репрессий, медленно перегруппировываются и восстанавливают то, что было разрушено. Они хорошо осведомлены об опыте, накопленном за последние два десятилетия, и продолжают изменять свою тактику визуализации инакомыслия, надеясь свергнуть то первое домино, которое приведет в движение следующую революцию. Хоссам эль-Хамалави